Глава XI

Период 1899—1904 годов — время, когда Нестеров работал в Абастумане, — был весьма многоликим для него, и не только по разнообразию деятельности, но и по событиям, происходящим в то время в жизни. Нестеров сближается в те годы со многими крупными людьми, постоянно ездит по России. Ему приходится часто пересекать всю страну с севера на юг и с юга на север. Его прежний маршрут — Киев, Москва, Петербург, Подмосковье, Уфа — расширяется, так же как и круг его интересов. Нестеров любил жизнь во всех ее проявлениях и постоянно призывал своего друга Турыгина понять «жизнь, ее движение с ее ошибками, успехами и превращениями». В письме от 6 октября 1899 года, осуждая Турыгина за его неумение видеть новое, за его склонность к умозрительным выводам и склонность к авторитетам, он писал: «Жизнь мчится мимо тебя, а ты уткнул нос в книжку и ждешь, чтобы она тебе ответила, ты в книжке найдешь выводы прошлого, настоящее же надо видеть самому, быть наблюдателем, участником, а не антикварием пережитых чувств, пережитых явлений жизни»¹.

Нестеров обладал чувством нового, умел всего себя отдавать восхищению подлинными ценностями, которые он встречал в своей жизни. Он всегда умел очень точно понять, оценить и передать другим свое восхищение.

В его письмах тех лет и воспоминаниях, написанных позднее, много строк посвящено Ф.И. Шаляпину, с которым художник встречался в те годы.

Нестеров впервые увидел Шаляпина в «Псковитянке» Н.А. Римского-Корсакова на сцене Мамонтовской частной оперы, вскоре после премьеры, состоявшейся 12 декабря 1896 года. Впечатление было настолько сильным и так врезалось в память, что спустя более тридцати лет художник в своих воспоминаниях передает с исключительной зрительной очевидностью все грани образа Ивана Грозного, созданного Шаляпиным.

Для Нестерова Шаляпин являлся воплощением народности в искусстве. В октябре 1899 года художник писал Турыгину: «Ты мне описываешь «Тангейзера» и говоришь, что любишь Вагнера! Это хорошо, потому что и Вагнер, и его «Тангейзер» талантливы, а вот скажи мне, знаешь ли ты и задумался ли (если знаешь) над музыкальным, художественно-народным (таким, что так много в поэзии Пушкина) «Борисом Годуновым» Мусоргского? Пожелал ли ты узнать скрытую в этом непопулярном у нас создании красоту духа человеческого, да еще и нам близкого... В «Борисе Годунове» поет бас Шаляпин, некультурный, но гениальный русский мужик (нам с тобой сродни), и вот когда этот простой парень наденет царский кафтан, да выйдет на сцену, да запоет хорошим, простым голосом, то перед твоим духовным взором вырастет и народ русский, и его владыка-царь, и поймешь ты, что есть «нечто» и побольше да и подороже для людей, чем немецкая культура.

Почувствуешь и смысл, и радость, и горе всего мимо нас идущего, познаешь и бога, и народ свой, и себя в нем!!»²

Нестеров ценил в Шаляпине то, что ему самому было так близко в искусстве, — умение передать «душу» человеческую, «драму души нашей». В январе 1902 года, приехав в Москву, Нестеров был в Большом театре и в антрактах «Бориса Годунова» просиживал в уборной Шаляпина и видел, как этот гениальный художник работает, гримируется, готовится к выходу на сцену. Видимо, тогда певец подарил ему фотографию в роли опричника Вяземского «от искреннего сердца с любовью». В то время Нестеров сблизился с Шаляпиным и в день его 29-летия «пировал у него среди любопытных московских людей». В марте 1902 года Шаляпин гастролировал в Киеве. «Здесь у нас две недели, как все бредят Шаляпиным, — писал он Турыгину. — Этот действительно гениальный артист совсем тут свел всех с ума. На шесть гастролей (он берет за вечер 1200 р.) билеты были расхватаны в продолжение суток (с вечера 12 час. и до другого дня ночи 2 часов стояла, говорят, перед театром толпа в несколько тысяч). «А он, мятежный, ищет бури!» Пьян, говорят, ежедневно, в зале Гранд-Отеля... свистит Соловьем-разбойником, скандалит в трактире какого-то Лаврушина!

И на другой день возвышается до глубочайшей трагедии зла в Мефистофеле, до эпоса Сусанина, заставляет бледнеть, плакать, делает то, что способны делать величайшие гении мира. Вот воистину «русский гений»³.

Гастроли Шаляпина в Киеве были шумными. «Пост у меня, — писал Нестеров Турыгину, — прошел по-скоромному».

Восхищение даром великого артиста преобладало у Нестерова над житейскими пересудами. С ним художник связывал свои представления не только о творческих возможностях русского народа — он как бы видел воплощенной в образах, созданных Шаляпиным, всю сложность судьбы человеческой, исторической судьбы народа, судеб мира, воплощение вечных начал жизни. Шаляпин был для него не только конкретным человеком, перед гением которого он склонялся, — он был целым понятием.

Недаром Нестеров делил людей, которых изобразил, либо желал изобразить (он думал тогда об образах Достоевского, Горького) в своей программной картине «Святая Русь», на «Шаляпиных» и «не Шаляпиных».

Шаляпин отвечал Нестерову вниманием и уважением. В 1902 году, когда художник вчерне закончил «Святую Русь» и показывал ее знакомым, видел картину и Федор Иванович Шаляпин, весьма ее одобривший.

Нестеров постоянно следил за все более и более крепнущим дарованием артиста, радовался его успехам за рубежом. Весной 1901 года Шаляпин выступал в миланском театре «La Scala». Успех был огромен.

«Вот, брат, Шаляпин какого наделал в Милане шуму, — писал Нестеров Турыгину, — показал им, каков русский мужичок есть», и художник, до слез взволнованный, послал Шаляпину письмо «с выражением чувств».

В 1901 году Нестеров впервые попал в Московский Художественный театр. Смотрел он два спектакля: «Дядю Ваню» А.П. Чехова и «Доктора Штокмана» Г. Ибсена. Обе постановки произвели на него большое впечатление, и художник советует Турыгину их увидеть. В следующем году Нестерову удалось посмотреть «Мещан» М. Горького и снова «Доктора Штокмана». Он был очень чуток к подлинно новым явлениям в искусстве, если они были значительными. После посещения Большого театра, где Нестеров слушал Шаляпина и Собинова, и постановок Художественного театра он писал Турыгину: «...ах, как это все хорошо, ну разве это не возрождение? Какой живой, горячий подход к искусству — сколько во всем этом еще увлечения, вдумчивости, желания изыскать новые формы. Сердце радуется, сам молодеешь».

Нестеров был глубоко возмущен писаниями критиков «Нового времени» по поводу Художественного театра. Они его задевали не только своей «гнусной, завистливой пошлостью и бездарностью», а еще и тем, что «им («Новым временем») питаются большие десятки тысяч, что оно своей подлой деятельностью отодвигает и без того трудное дело художественного развития масс на долгие годы». Его волновало это как человека, которому, как он говорил, дорого то, чем люди будут жить, чем они питаются, куда направят свой путь и путь своих детей. Он был возмущен, что «гг. Булгаковы, М. Ивановы и прочие людишки бросают этим избранникам нашей культуры, нашего художественного воспитания в колеса щепки! Людишки, недостойные развязать ремень всем Шаляпиным, Чеховым, Коровиным, Горьким, Малявиным, — осмеливаются дышать своим зловонием на этих божией милостью артистов — поэтов и художников!»⁴

В январе 1903 года проездом в Абастуман Нестеров видел в Художественном театре новую пьесу М. Горького «На дне». «Тут, брат, показана такая картина, такие образы и типы, такая сила, новизна и яркость изображения. Великолепный замысел Горького так дерзко-даровито воплощен артистами, что дух захватывает, а нервному человеку так прямо «мат»⁵. Художника восхитила и взволновала игра актеров, особенно И.М. Москвина, игравшего Луку, О.Л. Книппер-Чеховой (Настя) и В.И. Качалова (Барон). В письме к Турыгину мы находим удивительно точную характеристику образов, созданных ими.

«Театр, — писал художник, — становится уже не театр, а жизнь, где нет актеров, а есть люди — худые и хорошие, но уже не актеры». Нестеров горячо восхищался талантом А.П. Чехова, и смерть писателя потрясла его как личное горе.

В 1900—1904 годах в жизни Нестерова важную роль играл А.М. Горький. Впервые художник услышал о Горьком от Ярошенко. К тому времени был уже закончен Владимирский собор, и Ярошенко, несмотря на чувство большой дружбы и симпатии к Нестерову, не упускал случая съязвить по поводу им содеянного. В один из таких моментов Ярошенко попалась на глаза небольшая книжка — это были ранние рассказы М. Горького («Челкаш» и другие). Ярошенко спросил Нестерова, читал ли он это. И, получив отрицательный ответ, был крайне возмущен, вдобавок Нестеров даже не слышал h имени автора. «Ну и досталось же мне тогда — прокис-то я в своем Владимирском соборе, и многое еще было сказано». Нестеров захватил с собой книжку и дома прочитал ее залпом. Художник сразу был покорен большим дарованием, и уже на следующий день они вместе с Ярошенко пророчили Горькому большую судьбу. «Помечтали мы тогда изрядно». Молодой художник в то время вряд ли думал, что он будет близок с А.М. Горьким.

Знакомству своему с писателем Нестеров был обязан Леониду Валентиновичу Средину, с которым он встретился в 1894 году, в свой первый приезд в Крым. Средин был врачом. Тяжелая болезнь легких обрекла его на почти постоянную жизнь в Ялте. Он был тонким знатоком литературы, музыки, живописи. В его дом в те времена тянулся «интеллигент» всех толков. «На срединском балконе, — вспоминал Нестеров много лет спустя, — бывали и марксисты, и идеалисты, там всем было место, как у Ярошенко на Сергиевской (квартира Ярошенко в Петербурге. — И.Н.) или у них же в Кисловодске. Какая-то неведомая сила влекла на этот балкон как ялтинских обывателей, так и заезжих в Крым»⁶. Средин жил в доме художника-пейзажиста Г.Ф. Ярцева. Здесь бывали частыми гостями Чехов, Горький, Левитан, Виктор Васнецов, Мамин-Сибиряк, Собинов. Мария Николаевна Ермолова говорила Нестерову, что она «на срединском балконе отогревается от московской стужи».

В 1904 году Нестеров писал Турыгину после очередного посещения Срединых: «В семье доктора я привык отдыхать от житейской сутолоки, грязи и вони, атмосфера жизни этого скромного, но в высокой мере содержательного человека совершенно исключительная. Несмотря на тяжелую форму чахотки, там нет никогда уныния, нет апатии к жизни, удивительная гармония, покой и простая естественная ласковость всей семьи, очень любящей и приятной. Сам доктор-человек обеспеченный (он приходится родственником Станиславскому-Алексееву), несмотря на свою прикованность к своей комнате, своей постели, не тяготится своей печальной жизнью и не удручает ею своих близких. Глубокий, редкий интерес ко всему, чем живо человечество, чем оно дышит и на что смотрит с упованием в будущее, — глубокий интерес ко всему, «чем люди живы», проявляет этот человек неустанно, переваривая, передумывая, взвешивая и очищая в себе самом, — готовый постоянно делиться своим богатством с окружающими.

<...> Философия и искусство в лице Средина имеют воодушевленного истолкователя и тонкого ценителя.

Многие, приезжая в Ялту, находят здесь у этого больного объяснения, и очень ясные, вопросам для себя запутанным»⁷.

Здесь в мае 1900 года Нестеров впервые познакомился с А.М. Горьким. Встреча не была случайностью. Нестеров очень хотел этого, предпринимая поездку в Ялту, и, когда он увидел писателя, ему, художнику, прежде всего бросилось в глаза выражение мягкости и доброты в лице Горького. «Мы почти сошлись сразу, — писал Нестеров Турыгину 18 мая 1900 года из местечка Горячий Ключ (близ нынешнего Краснодара), где гостил у приятеля, — он оказался моим большим почитателем, и это самое почти всегда упрощает первое знакомство, поселяя доверие и симпатии, тем более, что я очень люблю талант Горького и жду от него много впереди, как жду от Малявина и Шаляпина, этих трех мужиков, выдвинувшихся так ярко и быстро.

Горький умный, тонко развитый, простой и наблюдательный человек (хотя образования он и не получал)»⁸. Нестерова подкупила доброта Горького к детям и отношение детей к нему, ни с кем так охотно не ходивших в горы.

Между писателем и художником установились простые и искренние отношения, встречаясь, они говорили о том, что их волновало, и, хотя не во всем соглашались, не все понимали и чувствовали одинаково, но в том, что «считали важным, значительным, сходились».

Нестерова радовал успех Горького среди читателей, он с удовольствием сообщал Л.В. Средину, что в киевской библиотеке Идзиковского, самой большой библиотеке города, сочинения писателя спрашивают до пятидесяти раз в день и книги его переходят из рук в руки.

Весной 1901 года была опубликована повесть М. Горького «Трое», и Нестеров тут же пишет Турыгину: «Читал ли ты Горького «Трое»? Прочти, размашисто, шельмец, пишет — ярко! хотя, быть может, несколько и грубо. Меня занимают всякие «критики» на него. Я думаю, что эти господа со злости лопаются, говоря о «подноготной», а о таланте — то и забывают! А у нашего брата талант-то ведь все и есть, и он все победит, и скверных писак этих «Кравченок и К°» победит, не возвеличив их...»⁹.

Имена Н.И. Кравченко, В.П. Буренина, М.О. Меньшикова, писавших в реакционном «Новом времени», были нарицательными для Нестерова, как и для многих.

Художника очень интересовала личность А.М. Горького, значение его для русской жизни, русской культуры. «В Уфе думаю встретиться с Горьким, — писал он Турыгину из Хотькова, где летом 1901 года усердно работал над этюдами для своей будущей картины «Святая Русь». — Знаешь ли, он сидел в «одиночном» за петербургские] беспорядки и только недавно больным выпущен и едет в Уф[имскую] губ[ернию] на кумыс. Там и Чехов с молод[ой] женой, там же, кажется, будет и мой ялтинский приятель — доктор (Л. В. Средин. — И.Н.). Все народ любопытный и повидаться с ними после моих монастырей (Нестеров жил в Хотьковском монастыре и собирался в Соловки. — И.Н.) и одиночного душевного заключения будет приятно»¹⁰.

Но Горький в Уфу не поехал, и Нестеров на обратном пути из Соловецкого монастыря в конце июля 1901 года приезжает в Нижний Новгород. В то время художника не покидала мысль сделать Горького одним из действующих лиц задуманной картины «Святая Русь». Нестеров провел у писателя «два приятных дня», сделал с него этюд, тот, что хранится сейчас в музее А.М. Горького в Москве. Писал он его в саду, примыкавшем к большому многооконному дому, где в то время жила семья писателя. У Алексея Максимовича всегда бывало много народу. Нестеров беседовал с ним на разные темы, преимущественно об искусстве. Находил, что пребывание в Нижегородской тюрьме не отразилось на нем угнетающе. Горький показался ему здоровым и веселым, полным энергии и планов на будущее. «Много, много было затронуто милых и любезных русскому человеку тем. Тут и Толстой, и Шаляпин, и Горький, и Васнецов с Нестеровым не были забыты. Говорилось в упор, без ломанья и обходов»¹¹, — писал Нестеров Турыгину 25 июля 1901 года из Нижнего.

Этюд, написанный с Горького, небольшой — 29,5 × 21,5, но сходство передано весьма удачно. Нестеров изобразил Горького в его обычной косоворотке, погруженным в размышления. Художник пытался передать в этом погрудном портрете то существенное «выражение мягкости и доброты», поразившее его еще при первой встрече с Горьким, которое, по его словам, ускользнуло у Репина, написавшего в 1899 году портрет писателя. Этюд был удачен и, по словам близких, «похож необыкновенно». «Такой он и был тогда», — говорила впоследствии Е.П. Пешкова.

Может быть, в этом помогла художнику не только его прозорливость. В Нижнем Горький много рассказывал Нестерову о себе, о творческих сложностях, о том, что нужное «слово» порой приходит неожиданно, после длительных и кажущихся иногда безуспешными поисков.

В ноябре 1901 года, когда Нестеров был в Киеве, Горький прислал ему все свои сочинения «с очень милой надписью». Художник не остался в долгу. Он посылает Л.В. Средину два этюда, один из которых просит принять на память самого Средина, а другой передать Горькому. Тогда же он пишет Горькому, что по получении его сочинений многое перечитал заново, и добавляет: «Какое широкое, как песня, изображение природы, сколько страсти, удали, вместе с тем глубокой, задушевной тоски-печали души человеческой.

Какая во всем поэтическая правда...»¹².

Пейзажный этюд, посланный Горькому, был сделан в конце 90-х годов и послужил, как уже говорилось, основой для фона «Преподобного Сергия Радонежского». Нестеров считал этот этюд характерным для себя и ценил удавшееся в нем выражение «нашей весны». Незадолго до того художник просил Средина передать Горькому фотографии своих картин. Это были «Пустынник» и «Думы» (небольшая картина, написанная в самом конце 90-х годов). Нестеров ценил в них особое выражение тишины русской природы, столь любимое и близкое ему. Это же он находил и в своем этюде. Может быть, потому написал на нем: «Славному певцу русской природы М. Горькому».

В конце июня 1903 года Горький, путешествуя по Кавказу вместе с женой и К.П. Пятницким, руководителем издательства Товарищества «Знание», заехал к Нестерову в Абастуман. Горький осмотрел церковь. Среди росписей ему особенно понравилась св. Нина; он пожалел, что храм находится «у шута на куличках» и что немногие видят его. Весть о приезде Горького быстро облетела небольшой курорт, и к вечеру около дома, где жил Нестеров, стала собираться публика. Начали бросать цветы, и хотя занавеси пришлось закрыть, вскоре вся терраса была завалена букетами роз и жасмина. Горького это занимало мало, но спутники были довольны, хотя, по их словам, подобные сцены происходили во время всего путешествия.

Отношение Нестерова к Горькому было сложным. Это не было простым знакомством с интересовавшим его человеком, а носило глубоко принципиальный характер отношения к личности, к творчеству писателя. Они часто говорили «о судьбах родины, о художниках, о Л. Толстом, Достоевском, о делах, путях, призваниях писательских...». Однажды, видимо летом 1902 года, беседуя с Нестеровым, Горький сказал ему: «Я и сам еще не знаю — пойду ли я с Достоевским или против него?»

В апреле 1904 года Нестеров проездом в Абастуман на два дня завернул в Ялту, к доктору Л.В. Средину. Там он встретил В.С. Миролюбова, редактора-издателя «Журнала для всех», знаменитого Л.В. Собинова, писателя С.Г. Скитальца. На этот раз темой разговоров были «Человек» М. Горького и «Жизнь отца Фивейского» Леонида Андреева, только что вышедшие в сборнике Товарищества «Знание» за 1903 год.

Мария Федоровна Андреева, известная актриса Художественного театра и близкий друг А.М. Горького, вспоминала, что однажды А.М. Горький, будучи в ее доме (видимо, это было в 1901—1902 годах), рассказывал историю одного священника, молящегося о чуде и верующего в свершение этого чуда. Позднее этот сюжет был использован Леонидом Андреевым в его «Жизни отца Фивейского». Но на Марию Федоровну рассказ Горького произвел более сильное впечатление, чем произведение Л. Андреева. «Отец Фивейский» не нравился и Нестерову. Художник был очень чуток к языку, слову и Леонида Андреева не считал подлинным талантом, видел в нем что-то «искусственное, подогретое», «Отца Фивейского» находил вещью растянутой «ради излюбленных им «ужасов», которые менее страшны, чем противны».

Однако более глубоко Нестерова занимало новое произведение Горького «Человек», и прежде всего своим несходством с собственными представлениями о жизни, с представлениями о личности самого Горького. Нестеров не понял позиции Горького, который в своем произведении противопоставил сомнениям и неверию в духовные силы человека, столь распространенным в искусстве того времени, веру в его разум и победу над слабостью духа.

Нестеров писал с нескрываемой болью и горечью Турыгину 19 апреля 1904 года: «Человек» предназначается для руководства грядущим поколениям, как «гимн» мысли. Вещь написана в патетическом стиле, красиво, довольно холодно, с определенным намерением принести к подножью мысли чувства всяческие — религиозные, чувство любви и проч. И это делает Горький, недавно проповедовавший преобладание чувства «над мыслью» <...>¹³.

В следующем письме он еще более резок: «Дилетант-философ в восхвалении своем «мысли» позабыл, что все лучшее, созданное им, создано им при вдохновенном гармоническом сочетании мысли и чувства».

Нестеров уже ищет себе сторонников, и его крайне занимает, как новое произведение Горького будет принято «серьезной — честной и беспристрастной критикой?.. Буду ждать статей в «Новом пути».

А ведь совсем недавно, в феврале 1903 года, он писал Турыгину, прочитав первый номер этого журнала, на который он подписался в надежде не отстать от века, что как бы этот самый «век» не избрал для себя иной «путь». В журнале «Новый путь», где сотрудничали В.В. Розанов, Д.С. Мережковский, Д.В. Философов («дягилевская компания», по словам Нестерова) и «куча архиереев и архимандрил», в 1904 году были опубликованы статьи Г. Чулкова и Ф. Философова с отрицательной оценкой поэмы Горького. И Нестеров разделял их мнение.

После встречи в Абастумане он не виделся с Горьким много лет. Пути их разошлись.

Примечания

1. Нестеров М.В. Из писем, с. 139.

2. Там же, с. 139—140.

3. Там же, с. 160—161.

4. Там же, с. 164.

5. Там же, с. 165.

6. Нестеров М.В. Давние дни, с. 288.

7. Нестеров М.В. Из писем, с. 171.

8. Там же, с. 144.

9. Там же, с. 153.

10. Там же, с. 154.

11. Там же.

12. Там же, с. 156.

13. Там же, с. 172.