Сохранился лишь один этюд к образу седого стрельца1. Это фигурный этюд маслом, он изображает сидящего в телеге седого стрельца в белой рубахе. Одна его рука положена на жердь телеги, пальцы другой руки ухватились за какое-то возвышение (в картине пальцы лежат на голове плачущей девушки)2. Поверх рубахи накинут синий кафтан, покрывающий также колени; написаны даже чьи-то пальцы, которые стаскивают кафтан с плеча. Все это доказывает, что, усаживая натурщика, Суриков уже полностью продумал взаимодействие этого образа с окружающими его персонажами (в том числе и с припавшей к нему девушкой) и нашел точное положение для старика на композиционных рисунках. Видимо, Суриков вначале хотел использовать для образа и фигуру, и лицо: седая голова, морщинистое лицо, крючковатый острый нос и седая борода натурщика так же тщательно написаны в этюде, как и рубаха, руки и т. д. Но по типу злого лица, взгляду исподлобья и общему эмоциональному состоянию изображенный на этюде седой стрелец слишком близок к чернобородому стрельцу. Возможно, поэтому Суриков, использовав в картине фигуру стрельца с этого этюда (полностью, вплоть до складок рубахи), для головы стрельца стал искать другого натурщика. В этом случае он тоже руководствовался глубоко врезавшимся в память сибирским впечатлением: «А старик в «Стрельцах» — это ссыльный один, лет семидесяти. Помню, шел, мешок нес, раскачивался от слабости — и народу кланялся»3, — говорил Суриков. Это воспоминание послужило толчком для создания двух образов стрельцов: седого старика и кланяющегося стрельца средних лет, прощающегося с народом. К сожалению, эти две строчки о слабом семидесятилетнем ссыльном — все, что до нас дошло от работы Сурикова над головой седого стрельца, написанной в картине с необыкновенной силой, — этюдов головы не сохранилось: хмурое, злое лицо сидящего в телеге старика несет на себе отпечаток насквозь земных интересов и лишено того состояния отрешенности и оцепенения, которые так важны в этом образе.