Детство и юность Сурикова прошли в глухой Сибири в маленьком городке, сохранившем такие черты седой старины, которые в Европейской России давно исчезли. Красноярск, Торгошино, Бузим — их рубленые деревянные здания, напоминающие постройки Древней Руси, старинные одежды, патриархальные обычаи, грубые нравы, сильные характеры и яркие человеческие типы — такова была обстановка, которую Суриков воспринимал как обычную, не имея перед глазами другой, с которой он мог бы ее сравнить.
Из глухого Красноярска молодой сибиряк попал в Петербург, в Академию художеств. А затем, прожив там несколько лет, начал писать «Вселенские соборы» и навсегда поселился в Москве. Красноярск — Петербург — Москва — такова последовательность тех необычайно контрастных впечатлений, которые откладывались в памяти художника, невольно наталкивая его мысль и творческое воображение на сопоставление древней, допетровской Руси и новой, европеизированной России.
Переезд из Красноярска в Петербург ошеломил Сурикова. После старинного уклада жизни в глухой Сибири — блестящий Петербург, столица Российской империи, с величественными архитектурными ансамблями, где на всем облике города видны результаты деятельности Петра по европеизации России. Вначале Петербург предстал Сурикову таким, каким его воспел Пушкин:
Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгий, стройный вид,
Невы державное теченье,
Береговой ее гранит.
Несомненно, таким настроением проникнута первая самостоятельная картина Сурикова «Вид памятника Петру I на Исаакиевской площади в Петербурге».
Но, проведя несколько лет в Петербурге, ближе присмотревшись ко всему строю его жизни, Суриков глубоко почувствовал и другую сторону современного ему города — торжественного, холодного, официального города чиновников, являющегося бюрократическим центром империи1. Напротив, в Москве Суриков на каждом шагу ощущал следы старой, допетровской Руси. «Москва есть город древний, исторический, — писал Белинский, — город предания, представительница народного духа»2. Москва для Сурикова — это средоточие жизни народа, недаром, сообщая Никольскому о своем отказе ехать стипендиатом за границу, Суриков писал: «И отлично сделал. Приехавши в Москву, попал в центр русской народной жизни, — я сразу стал на свой путь»3.
Думается, что именно такие контрасты: Красноярск — Петербург, а затем Петербург — Москва, помогли развитию у художника исключительной способности историзма в самом видении жизни, особенно сказавшейся в Москве, значение которой в творчестве Сурикова трудно переоценить. Во время учения в Петербурге старые сибирские впечатления детства и юности не забылись окончательно. Они только временно отодвинулись в глубь психики художника и как бы поблекли, заслоненные запасом новых впечатлений от Петербурга и Академии художеств. Как знать, может быть, заграничная командировка и работа над библейскими классическими произведениями окончательно заслонили бы в памяти Сурикова весь ценнейший пласт сибирских впечатлений и наблюдений, если бы не переезд Сурикова в Москву. Между глухой сибирской далью — Красноярском с его стариной — и европейской столицей Российской империи Петербургом, между этими двумя полярными точками в биографии художника, из которых одна знаменует детство, а другая Академию художеств, — лежит Москва. Тот пласт впечатлений детства, который уже начал было тускнеть и забываться в условиях петербургской жизни, вспыхнул вдруг с новой неожиданной силой и яркостью, как только Суриков попал в Москву: «Я как в Москву приехал — прямо спасен был. Старые дрожжи, как Толстой говорил, поднялись»4.
