Валентин Александрович Серов Иван Иванович Шишкин Исаак Ильич Левитан Виктор Михайлович Васнецов Илья Ефимович Репин Алексей Кондратьевич Саврасов Василий Дмитриевич Поленов Василий Иванович Суриков Архип Иванович Куинджи Иван Николаевич Крамской Василий Григорьевич Перов Николай Николаевич Ге
 
Главная страница История ТПХВ Фотографии Книги Ссылки Статьи Художники:
Ге Н. Н.
Васнецов В. М.
Касаткин Н.А.
Крамской И. Н.
Куинджи А. И.
Левитан И. И.
Малютин С. В.
Мясоедов Г. Г.
Неврев Н. В.
Нестеров М. В.
Остроухов И. С.
Перов В. Г.
Петровичев П. И.
Поленов В. Д.
Похитонов И. П.
Прянишников И. М.
Репин И. Е.
Рябушкин А. П.
Савицкий К. А.
Саврасов А. К.
Серов В. А.
Степанов А. С.
Суриков В. И.
Туржанский Л. В.
Шишкин И. И.
Якоби В. И.
Ярошенко Н. А.

Глава VII. Ф.А. Васильев

Этот «гениальный мальчик», по словам Крамского, едва начавший заниматься искусством, «в продолжение трех лет успел развиться до той высоты, на которой он не только соперничал, но и превосходил многих опытных художников»1.

Первая картина, о приобретении которой Павлом Михайловичем мы узнаем, — «Оттепель», за которую Васильев получил премию Общества поощрения художеств в 1871 году. В связи с этим началась переписка между ними. 5 апреля Васильев пишет:

«Спешу объяснить мое долгое молчание. Вы писали мне, что Вам неизвестно, начал ли я повторение картины, купленной Вами... Теперь же я могу Вас уведомить, что конкурс кончился 2 апреля и я взял картину. Надеюсь окончить ее повторение к последним числам апреля».

Хотя Васильев не упоминает нигде в письмах о своей болезни, но в это время он уже болен. Можно предположить, что он простудился весной 1870 года, когда делал этюды для своей картины «Оттепель». Простуда сильно отразилась на его слабых легких. Хмурое небо, пронзительная сырость, которые так ярко выражены в картине, невольно связываются в воображении с его заболеванием. Ведь Репин упоминает о кашле Васильева уже во время их странствований по Волге летом 1870 года. В мае 1871 года, сдав повторение «Оттепели», которое он делал для наследника (Александра III), а оригинал — Павлу Михайловичу, Васильев уехал в Крым. Проездом через Москву он заходил к Павлу Михайловичу и осмотрел его собрание, о чем не раз вспоминает, живя в Ялте. Павел Михайлович снабдил его и деньгами.

Но в сентябре 1871 года Васильев пишет Павлу Михайловичу: «Снова обстоятельства заставляют прибегнуть к Вам, как к единственному человеку, способному помочь мне в настоящем случае. Положение мое самое тяжелое, самое безвыходное: я один в чужом городе, без денег и больной... Если бы не болезнь моя и уверенность, что я еще успею отблагодарить Вас, я ни при каких других обстоятельствах не посмел бы обратиться к Вашей доброте, будучи еще обязанным за последнюю помощь. Мне необходимо 700 рублей, чтобы из них часть послать домой (где тоже нет денег), часть уплатить в Ялте, а на остальные прожить в Крыму по июнь, что, по словам доктора, мне необходимо, под страхом самого плохого окончания болезни».

Павел Михайлович находится под обаянием его таланта, сердечно жалеет его и пишет ему ласково и ободряюще (23 сентября):

«Очень грустно, любезнейший Федор Александрович, что Вы так расхворались. Бог даст, в хорошем климате Вы еще скоро поправитесь, но главное прежде всего спокойствие и осторожность. — Я немедленно выдал Ивану Николаевичу 200 рублей и с удовольствием перешлю Вам в Ялту остальные 500 рублей, только я думаю, что так как Вы останетесь в Ялте по июнь, то Вам вовсе не нужны деньги разом и потому посылаю Вам пока 100 рублей, а потом буду высылать по мере Вашего требования, как напишете, так я и буду высылать.
Картины, в случае как Вы будете оканчивать, присылайте ко мне, я буду Вам продавать их.
Будьте же здоровы, любезный друг, мужайтесь. Кто смолоду похворает, под старость крепче бывает. Но осторожность — всегда спасительна.

Ваш преданный П. Третьяков».

25 ноября 1871 года Васильев писал Павлу Михайловичу, что у него начаты четыре картины, что к марту он думает их окончить. «К будущей осени у меня будет конченных картин штук восемь. Если мне останется хоть ничтожная возможность уберечь эти картины от продажи здесь, то я воспользуюсь ею для того, чтобы, проезжая через Москву, первому Вам предоставить выбрать, если которая либо из них достойна Вашего внимания. Пересылать же их Вам по единичке нет никакой возможности». Он кончает письмо надеждой, что Павел Михайлович не упрекнет себя и его: «Себя — в доверии ко мне, а меня в неблагодарности и в неуменье пользоваться помощью».

31 декабря Павел Михайлович уведомляет Васильева, что конкурс в Обществе поощрения художеств будет в марте. «Может быть, Вы не найдете ли возможным конкурировать?»

Васильев отвечает в январе 1872 года: «На конкурс думаю, что поспею написать... Как мне обидно, что не мог участвовать в передвижной выставке, но за то очень рад, что лучшие произведения, как то: Перов, Крамской и Ге — попали опять-таки в Вашу галерею. Вы, вероятно, читали, как удивляются Вам и Вашей галерее...».

Издали он следит за всем, он все знает от Крамского, который пишет ему длиннейшие письма.

26 января 1872 года Павел Михайлович спрашивает Васильева, какой сюжет картины готовится им к конкурсу. Ему хотелось, чтобы ему первому показали. Васильев посылает в письме набросок картины «Мокрый луг».

3 марта Павел Михайлович сообщает, что картину уже видел и оставил за собой. По просьбе Васильева Крамской пишет критику картины. Но это, собственно, восторженный панегирик. Мы читаем подробное описание этой вещи в письме Крамского к Васильеву от 22 февраля 1872 года. «Первый взгляд не в пользу силы. Она показалась мне чуть-чуть легка и не то, чтобы акварельна, а как будто перекончена. Но это был один момент, я об нем упоминаю к сведению, но во всем остальном она сразу до такой степени говорит ясно, что Вы думали и чувствовали, что, я думаю, и самый момент в природе не сказал бы ничего больше. Эта, от первого плана убегающая тень, этот ветерок, побежавший по воде, эти деревца, еще поливаемые последними каплями дождя, это русло, начинающее зарастать, наконец, небо, т. е. тучи, туда уходящие, со всею массою воды, обмытая зелень, весенняя зелень, яркая, одноцветная, невозможная, варварская для задачи художника, и как символ, несмотря на то, что, кажется, буря прошла, монограмма взята все-таки безнадежная, — все это Вы... Наконец, я ее вынес и поставил рядом с Шишкиным; думал, неся, что она рядом будет жидка. Но нет, этого не было. Эта картина рассказала мне больше Вашего дневника... Сегодня утром ее видели Третьяков и Григорович. Третьяков желает ее оставить за собой, а что касается денег и Вашего долга, то пусть он, т. е. Вы, не размышляет и успокоится, я буду высылать сколько и когда нужно. Я еще ему не назначил цены, он Вам об этом напишет сам, да я хотя и уполномочен от Вас назначить ей цену, но боюсь все-таки. Это трудно, голубчик мой, ей богу, трудно: я было думал назначить 1000 рублей, в крайнем случае, никак не менее 800 рублей. Это, по-моему, самая настоящая цена. Ради бога, напишите, как Вы? Третьяков во всяком случае желает ее иметь. Затем Григорович ничего больше и не говорил: «Ах, какой Шишкин!», «Ах, какой Васильев!», «Ах, какой Васильев!» «Ах, какой Шишкин!». «Две первые премии, две первые премии, две первые премии».

Потом Крамской переходит к рассуждениям: «Итак, Ваша картина в тонах на земле безукоризненна, только вода чуть-чуть светла и небо тоже хорошо, исключая самого верхнего облака, большого пятна света; в нем я не вижу той страшной округлости, которая быть здесь должна. По Вашей же затее у горизонта налево особенно небо хорошо. Пригорок левый тоже; деревья мокрые, действительно и несомненно мокрые. Но что даже из ряду вон — это свет на первом плане. Просто страшно. И потом эта деликатность и удивительная оконченность, мне кажется, тут именно идет, хотя она везде идет... Что нужно непременно удержать в будущих Ваших работах, это окончательность, которая в этой вещи есть, то есть та окончательность, которая без сухости дает возможность не только узнавать предмет безошибочно, но и наслаждаться красотой предмета. Эта трава на первом плане и эта тень такого рода, что я не знаю ни одного произведения русской школы, где бы так обворожительно это было сработано. И потом счастливый какой-то фантастический свет, совершенно особенный и в то же время такой натуральный, что я не могу оторвать глаз».

И в 1872 году Васильев, несмотря на болезнь, усердно работает. Он начал пять картин, которые думает кончить к осени и показать Павлу Михайловичу. Он радуется, что Павел Михайлович собирается в конце августа быть в Крыму.

Павел Михайлович очень озабочен и здоровьем, и работой, и денежными делами Васильева. Он пишет ему 14 июля: «Вы писали, что до 20 мая Вы не виделись с доктором Боткиным2. Дивлюсь сему немало... а ведь д-р Боткин имел при отъезде посылку к Вам и его просили, чтобы он занялся Вами». В другом письме Павел Михайлович отговаривает Васильева от устройства мастерской, так как не стоит тратить денег в чужом доме, да кроме того, может быть, он недолго и останется в Крыму.

29 июля 1872 года Васильев сообщил, что два раза был у Боткина, который сказал, что он поправится, хотя с горлом придется помучиться.

2 сентября Павел Михайлович и Вера Николаевна поехали в Крым, пробыли там около двух недель и виделись с Васильевым3. 6 ноября Павел Михайлович писал ему: «Две недели назад мы возвратились домой из нашего странствования... Что пишете? Готовитесь ли к конкурсу?.. Жена кланяется. От меня прошу передать мой нижайший поклон Вашей матушке».

Конкурс предполагался в январе, Васильев боялся не успеть окончить картину. Но 4 января 1873 года он пишет: «Получил я, Павел Михайлович, от Григоровича письмо, в котором есть крайне для меня соблазнительный пункт. Это то, что конкурс отложен до 1 марта. Не правда ли соблазнительно? Я, конечно, настолько неблагоразумен, что удержаться не могу и хочу писать, т. е. попробовать окончить одну из начатых картин, а именно с татарской повозкой в горах, которую Вы видели и еще сказали, что это может выйти хорошая картина. Как отказаться, как хладнокровно пропустить случай состязаться, случай второй раз поддразнивающий... Словом, попробую. Была не была... Знаете, Павел Михайлович, Вам до смешного завидуют все имеющие галереи. Знаете ли Вы это? Ведь у Вас музей, у Вас история развития русских художников. Я не знаю мысли, какой Вы руководились, собирая картины современных и прежних художников, но результат этого собрания изумительный».

Павел Михайлович пишет ему 26 января 1873 года: «Когда я вернулся домой из путешествия, то об картине, которую Вы теперь хотите на конкурс посылать, говорил брату моему и советовал ему взять обе в пандан; прошу Вас известить меня теперь же о цене оканчиваемой Вами картины».

Павел Михайлович говорит о том, что Васильев продал несколько картин и у него должны быть деньги. «Разве опять какой-нибудь казус вроде ковра4? Извините, что я напоминаю это, но, поверьте, что добра Вам в Вашем будущем более меня никто не желает Вам, а одно из благ жизни: ни от кого не зависеть и никому не быть обязанным, т. е. быть свободным (свобода, по-моему, выше всего)...».

Но «пандан», о котором говорил Павел Михайлович, будет готов не скоро. Васильев жалуется на здоровье, на запутанность в делах, мечтает уехать за границу, просит денег под будущую картину.

Павел Михайлович отвечает ему 24 марта 1873 года: «Любезнейший дорогой Федор Александрович. Ваше письмо от 5 февраля и опечалило и доставило большое удовольствие: ...содержанием, т. е. тем, что здоровье Ваше пораскачалось, что разные невзгоды Ваши чувствуются в том, как Вы описываете Ваше положение — очень опечалило, но тем, как Вы передаете все это некрасивое в жизни, т. е. способом изложения — доставило большое наслаждение. Утешаю себя тем, что Вам придется когда-нибудь так красиво изображать более красивое в жизни Вашей». Павел Михайлович сообщает, что картина* нравится всем, кроме фигур, которые надо когда-нибудь переписать, и что получила премию.

Около этого времени Павел Михайлович писал Крамскому: «Сделайте милость, прочтите письмо Васильева и ради бога скажите мне откровенно Ваш совет, что делать, как поступить. Я рад бы помочь, но...». Павел Михайлович перечисляет, сколько Васильев получил за картины с него, Солдатенкова и других. «Положим, жизнь в Ялте дорога, но в полгода 2500 рублей — все-таки ужасно много. Все это, что я Вам написал, не говорите Васильеву пожалуйста, не огорчайте его в болезненном состоянии, но дайте мне совет что делать. Простите, что обращаюсь к Вам с таким неприятным вопросом, но что же делать, когда мы с Вами оба втянулись в это дело».

Отвечая Павлу Михайловичу, Иван Николаевич с грустью говорит, что Васильев едва ли проживет лето. «Два последние письма, которые я от него имел, такого беспорядочного тона и содержания, что не оставляют никакого сомнения относительно расстройства его умственных способностей, что всегда бывает с чахоточными. Такая горячка, такая лихорадочная разбросанность, такое страшное порывание куда-то уйти, что-то сделать и от чего-то освободиться, что теперь с ним нужно только осторожно обходить всякие вопросы и дожидаться, когда он закроет глаза.

Вы видите, Павел Михайлович, что я даже посоветовать ничего не могу. Говоря по совести, деньги посылать не следует. Долги его в Ялте, вероятно, могут быть покрыты оставшимися работами и, несмотря на то, все-таки еще останутся. Ей богу, не знаю, как тут быть...».

В тот самый день, 3 апреля 1873 года, когда Крамской писал это письмо, Васильев написал Павлу Михайловичу длинную исповедь:

«Надеюсь, что здоровье Веры Николаевны окончательно поправилось. Кстати, ради бога, Павел Михайлович, напишите мне, верно ли я называю супругу Вашу по имени и отчеству? (Ведь у меня память до такой степени плоха, что я забываю имя моего покойного отца). Очень, очень благодарю Вас за мнение о моей картине, которое Вы высказали: я очень ценю Ваше мнение... Что касается фигур, то я с большой охотой перепишу не только их, но вообще постараюсь придать всему первому плану то, что ему необходимо и чего в нем нет. Но я не мог написать эту картину так, как мне хотелось, по многим обстоятельствам. Ну уже пошло о картине, так и пусть идет... Каждую картину я пишу не красками, а потом и кровью, каждая картина кроме мучений мне ничего не доставляет. Это потому, что я ясно вижу, что нужно сделать; но я еще не могу сделать так, как я могу сделать, потому что обстоятельства никогда не позволяли мне быть хозяином моего труда и времени. Это весьма темно и требует объяснения. Вот оно. Я никогда не мог учиться, ибо на ученье нужны деньги, т. е. не собственно на ученье, а на жизнь в это время. Так как я готовых денег не имел, а, напротив, имел вместо них — семейство (это капитал небольшой), то и принужден был работать, отложив надежду совершенствоваться на лучшее время. (Я прежде верил, что существует время так себе, простенькое, — а другое хорошее). Постоянно работая для денег, я не мог подвигаться вперед, не мог совершенствовать свою технику в обширном значении этого слова. Я не мог работать над чем-нибудь до тех пор, пока останусь доволен; я должен был работать только до того времени, пока были у меня деньги: вышли деньги — нужно кончать картину. Словом, если я не исписался, даже наоборот, постоянно беру какую-нибудь премию — то этим я обязан не себе — таланту. Но иметь талант еще мало! Нужно при одном таланте иметь другой — талант правильно и в лучшую сторону развиваться. Я уверен, что имею и этот другой талант, но как писал уже... обстоятельства сильнее человека!.. Павел Михайлович, поверьте моей совести, я был бы теперь уже хорошим художником!
Положим я добьюсь своей цели даже и при таких обстоятельствах, но это будет гораздо позже. А как трудно, как тяжело добиваться! (Остановить меня может только единственная вещь — болезнь и смерть).
Надеюсь, что Вы не будете шутить над моими откровенными излияниями, хотя они, может, и очень наивны... Устал писать, больше не могу, несмотря на желание.
Будьте здоровы и счастливы настолько, насколько может желать этого искренно Вас уважающий и преданный Вам Ф. Васильев».

Васильев пишет, что он не мог учиться, совершенствоваться. Он учился лишь в рисовальной школе Общества поощрения художеств; им руководил Шишкин; в Академию же он только поступил, но начать заниматься там не успел. Но сколько у него видно вкуса, сколько виртуозности, особенно в незаконченных вещах.

Репин в своей книге «Далекое близкое», рассказывая о талантливой, обаятельной личности Васильева, говорит, что он усердно посещал Кушелевскую галерею5. Павел Михайлович был очарован его талантом. Он с тревогой следил за ухудшением здоровья Васильева и предстоящей потерей его для русского искусства.

23 мая Васильев с величайшим трудом написал Павлу Михайловичу длинное письмо. Если он не писал до сих пор, то причина — болезнь, которая все ухудшалась, так что он теперь едва мог сойти с трех ступенек, чтобы «сесть на воздух». Он жалуется на увертки доктора, на режим, на запрещение работать, на погоду, на дороговизну летних цен: «Я положительно ни о чем теперь не могу даже подумать толково. Зачем я, например, пишу все это? Неужели кому-нибудь приятно читать, как какой-то там безвестный мазилка рвется во все стороны? Ведь это галиматья, ведь это только мне интересна моя болезнь и прочее... Ну не выкину этого письма за окно, знаете, почему? Очень трудно писать, а все, что трудно достается, хоть это и плохо, бережется часто больше хорошего... Больше писать не могу нисколько — боль в боку и в спине. Поклон супруге.

Ваш Васильев».

Это его последнее письмо. Чем успокоить? Чем утешить?

Павел Михайлович кончает письмо от 16 июля: «Крепко обнимаю Вас, добрейший Федор Александрович, и ничего так не желаю, как увидеть Вас в полном здоровье и в славе. Потому что будете здоровы — пойдете так далеко, как может быть не ожидаете».

А 1 августа 1873 года Крамской пишет Павлу Михайловичу, что Васильев уже шесть месяцев не работает, ему нужна тысяча рублей. Крамской предлагает вместе с Шишкиным свое поручительство. «Грустно мне очень, — пишет он, — и русская школа теряет в нем гениального мальчика; я так думаю, не знаю, много ли будет у меня единомышленников, но я в этом убежден».

Павел Михайлович отвечает 8 августа: «После нашего свидания в Кунцеве я послал Васильеву 100 рублей... Я решился посылать ему по 100 рублей в месяц; не получая известия, я полагал, что его уже нет и все ждал услыхать эту несчастную весть. Но слава богу, пока он еще жив, будем надеяться, не совершится ли чудо и нам не придется преждевременно схоронить его. В значении его для искусства я с Вами вполне согласен, да кажется и никто не может не согласиться. — Вы мне не пишете, как следует высылать 1000 рублей, сразу или по частям. Для меня все равно, но я боялся зараз послать деньги, зная какой плохой экономист был Васильев здоровым, а теперь тем более».

11 августа Крамской просит, чтобы Павел Михайлович выслал 700 рублей на имя Клеопина6, которого Крамской просил не допустить расхищения рисунков, этюдов и картин Васильева, ввиду объявленной доктором близкой катастрофы, и помочь матери Васильева, если можно, собрать все заранее и выслать в Петербург.

Павел Михайлович извещает Васильева, что послал ему триста рублей с знакомым и прибавляет: «Дай бог, дорогой наш Федор Александрович, чтобы здоровье Ваше поправилось и вы скорее принялись бы за работу. Крепко от души желаю Вам этого». Но, конечно, в выздоровление верить уже нельзя было.

12 сентября Павел Михайлович писал Крамскому: «Вот что мне пишет от 24 августа о Васильеве один мой знакомый**: «Я разыскал и посетил на днях Васильева, он живет на даче по дороге к Массандре, в том же доме, где жил доктор Боткин. На мои глаза — Васильев очень плох; страшно исхудал и бледен, совершенно лишился голоса и едва дышит, а в груди у него хрипит. Я застал его одетым, но обложенным подушками, и он мне объяснил, что два месяца не встает и не выходит на воздух. Жаловался на здешних докторов, на Крым вообще, на неимение средств, на долги, которые его мучают, и т. п. тяжелые вещи. Думаю, что пребывание за границей поправило бы его, но вряд ли это исполнимо при его настоящей обстановке и совершенном упадке сил».

15 сентября Крамской пишет Павлу Михайловичу: «По мнению Клеопина, произведений у Васильева на несколько тысяч. Высланных денег не хватит (1000) на покрытие долгов, но, уплатив 600 рублей деньгами, остальные уплатить вещами — коврами, вазами и прочим, которые торговцы так нахально навязывали здоровому Васильеву».

29 сентября 1873 года Крамской известил Стасова, что 24 сентября утром умер от чахотки в Ялте двадцати трех лет от роду пейзажист Федор Александрович Васильев, и просил его сообщить публике об этом печальном обстоятельстве.

Клеопин принял меры, и наследие Васильева, оставшееся в Ялте, было спасено от расхищения. Павла Михайловича в это время не было в России — он ездил в Вену на Всемирную выставку. Когда он вернулся, вещи Васильева были уже в Петербурге, и предполагалось устроить посмертную выставку. Крамской писал Павлу Михайловичу, что он, Шишкин и Григорович разбирают вещи, что самое капитальное — это альбомы, десять штук. «Альбомы, — пишет он, — до такой степени хороши, что я не знаю ничего лучше в этом роде7. Кроме этого, около сотни этюдов, 4 картины — две неоконченные».

21 ноября Павел Михайлович отвечает: «Я у Вас буду не далее, как через неделю или дней 10, а может быть, и ближе, как только возможно будет уехать. До того, если возможно удержать все вещи Васильева, очень бы обязали».

Для посмертной выставки Павел Михайлович выслал одну картину из Москвы, другая пришла с выставки из Вены***. Крамской сделал список вещей, отобранных Павлом Михайловичем. 30 декабря он пишет ему, что «Волжскую лагуну» и «Улья» хочет купить Жемчужников8, но они оставлены за Павлом Михайловичем. Относительно картины «Внутренность леса» произошли какие-то трения.

«Его нет больше, — пишет Крамской, — потеря очень велика; и хотя ему уже ничего никогда от нас будет не нужно, но та живая связь, которая была дорога для меня лично, странно вплетается во все мои теперешние мысли и действия, что им сделано, изумляет меня своей громадностью, особенно, когда это все вместе собрано».

8 января 1874 года Павел Михайлович писал Крамскому: «Я решил, что для известной уже Вам моей цели мне непременно нужно иметь Васильева пейзаж с барками, так как этот экземпляр дает понятие, какой бы он также был замечательный маринист; и вот я вчера послал Вам телеграмму; я уверен, что Вы сочувствуете моей такой усиленной любви к произведениям Васильева, хотя, может быть, и находите неудобным отдавать много вещей его в одни руки, но, получа телеграмму и из этого заключа, что, стало быть, мне очень нужно приобрести этот экземпляр, надеюсь, Вы были так добры поспешить удержать его, если была на то какая-нибудь возможность, и я заранее глубоко благодарен Вам. Извините ради бога за беспокойство».

В этот самый день — 8 января — Иван Николаевич пишет, что картину из Москвы («В Крымских горах») получил и картину из Вены задержал: «Телеграмму получил вчера в 11-м часу ночи и сегодня в 10-м часу был там, хотя и слышал от Боголюбова, что она приобретена уже Академией, но хотел удостовериться... К сожалению, «Барки» принадлежать Вам не могут; то же самое и относительно «Внутренность леса», купленной Монигетти».

Трения, о которых упоминал Крамской, были по поводу картины «Внутренность леса». Когда Павел Михайлович попросил оставить ее для него, Григорович, М.В. Бартков, служащий Общества поощрения художеств, и Монигетти отказали, говоря, что ее в списке Крамского нет. Так эта картина к Павлу Михайловичу не попала никогда. О дальнейшей ее судьбе мы узнали из письма А.П. Боголюбова от 15 апреля 1875 года. Он писал Павлу Михайловичу:

«Вы просите уступить картину Васильева, которую я купил у Монигетти, отвечаю весьма уклончиво, хотя в глубине души сознаю вполне Ваше разумное желание иметь лес Васильева... Чтобы иметь лес, я сам очень хлопотал, и хотя моя коллекция ничтожна перед Вашей, но все-таки я ее уже завещал городу Саратову, где хочу устроить музей, отдавая всю утварь, что у меня в доме, чтобы обессмертить забытое, но славное имя моего деда Алекс. Ник. Радищева, первого освободителя русского народа, за что он и был сослан в Сибирь. И вот причина, по которой я не могу, хотя бы и желал, уступить Вам моего Васильева».

12 ноября 1875 года Павел Михайлович писал И.Н. Крамскому: «Взял два этюдика забракованных Васильева в счет долга. И еще хотел бы купить этюдик Васильева за 100 рублей».

Павел Михайлович доставал работы Васильева, где мог. В 1878 году 9 марта он напоминает Крамскому о пейзажике, принадлежащем г-же Гун9: «...если уступит за 200 рублей, пожалуйста, удержите». 10 апреля 1884 года Павел Михайлович писал Крамскому в Ментону, что на аукционе Варгунинского имущества купил Васильева «Осень».

Картина «В Крымских горах», приобретенная Сергеем Михайловичем, была присоединена к собранию Павла Михайловича вместе с другими принадлежащими Сергею Михайловичу картинами русских художников еще при жизни его, когда он окончательно перешел на собирание иностранных картин.

Из двадцати двух масляных картин Васильева и семнадцати рисунков мы едва знаем о приобретении десятка с небольшим. Но Васильев, живший на свете так мало и успевший сделать так невообразимо много, был представлен в собрании Павла Михайловича любовно и полно.

Примечания

*. «В крымских горах».

**. Иван Иванович Соц.

***. В Вене была выставлена картина «Болотце» (письмо Васильева к Крамскому от 25 февраля 1873 года). Это, наверно, «Мокрый луг».

1. В письме от 1 августа 1873 года к П.М. Третьякову И.Н. Крамской писал: «Русская школа теряет в нем гениального мальчика, я так думаю. Не знаю, много ли будет у меня единомышленников, но я в этом убежден...» («Переписка И.Н. Крамского», «И.Н. Крамской и П.М. Третьяков 1869—1887», М., «Искусство», 1953, стр. 62.)

2. БОТКИН Сергей Петрович (1832—1889), выдающийся врач-терапевт, с 1861 года профессор Академической терапевтической клиники, крупный общественный деятель.

3. Ф.А. Васильев писал И.Н. Крамскому 22 сентября 1872 года: «Третьяков был с женой в Ялте десять дней, ничего не оставил за собой, вероятно, потому, что нет ничего оконченного...» («Переписка И.Н. Крамского», «Переписка с художниками», М., «Искусство», 1954, стр. 85).

4. 21 июля 1872 года Ф.А. Васильев писал И.Н. Крамскому о покупке восточных ковров и ваз в ялтинском магазине редкостей.

5. Кушелевская галерея Академии художеств — собрание картин (около 500), принадлежащее ранее гр. Николаю Александровичу КУШЕЛЕВУ-БЕЗБОРОДКО (1834—1862) и завещанное им Академии.

6. КЛЕОПИН Платон Александрович, управляющий имением гр. Мордвинова. Клеопин был в дружеских отношениях с Ф.А. Васильевым.

7. Из альбомов Ф.А. Васильева два принадлежали библиотеке Академии художеств.

8. ЖЕМЧУЖНИКОВ Владимир Михайлович (1830—1884), писатель, вместе с братом Алексеем Михайловичем и Алексеем Константиновичем ТОЛСТЫМ писал под псевдонимом «Козьма Прутков»; был любителем искусств и имел собрание картин русских художников.

9. ГУН Вера Ипполитовна, урожд. Монигетти, жена художника К.Ф. Гуна.

Предыдущая страница К оглавлению Следующая страница

 
 
Ифигения в Тавриде
В. А. Серов Ифигения в Тавриде, 1893
Стрекоза. Портрет Веры Репиной - дочери художника
И. Е. Репин Стрекоза. Портрет Веры Репиной - дочери художника, 1884
А.С. Пушкин на акте в Лицее 8 января 1815 года
И. Е. Репин А.С. Пушкин на акте в Лицее 8 января 1815 года, 1911
Река Клязьма. Жуковка
В. Д. Поленов Река Клязьма. Жуковка, 1909
Шутовской кафтан. Боярин Дружина Андреевич Морозов перед Иваном Грозным
М. В. Нестеров Шутовской кафтан. Боярин Дружина Андреевич Морозов перед Иваном Грозным, 1885
© 2024 «Товарищество передвижных художественных выставок»