Признание - Глава первая

Накануне прибытия царской семьи в Москву город преобразился. Повсюду флаги, вензеля, гербы, приветственные плакаты. Дома на пути следования кортежа обили материей и коврами, украсили зеленью. По ночам на них загораются электрические гирлянды. В окнах по Тверской выставлены бюсты царя и царицы. На Лубянской площади поднялся быстро сколоченный павильон в русском стиле с куполом в виде шапки Мономаха.

- Царь - это праздник? - силился осознать связь между нарядно изменившимся городом и приездом царя старший сынишка Серовых четырехлетний Саша, когда отец прогуливался с ним и с дочерью Олей по улицам.

Серов согласно поддакнул:

- Да, Саша, это большой праздник, и царь с царицей хотят, чтобы всем людям было весело.

- Царь хороший, - сделал вывод малыш.

Поживем - увидим, думал про себя отец, не опровергая умозаключений сына.

Включение в группу художников, которым поручалось готовить коронационный альбом, даровало Серову немалые привилегии: въезд на Красную площадь торжественного кортежа он наблюдал с трибуны для почетных гостей. Рядом заняли свои места Виктор Васнецов, Илья Репин, Владимир Маковский, Рябушкин.

На площади столпились принарядившиеся горожанки, чиновники, волостные старшины в разноцветных армяках, купцы в надвинутых на глаза картузах.

И вот, присоединяясь к гулко запевшим колоколам, издалека, нарастая, прокатилось "ура!", отозвалось в другом конце площади и с удесятеренной силой вернулось к центру.

Строй кавалергардов и солдат-преображенцев в парадной форме взял "на караул". Следом за лихо прогарцевавшим эскадроном, на некотором расстоянии от него, под рокот барабанов на площадь выехал всадник на белом коне в форме полковника Преображенского полка. Серов не сводил с него глаз. Николай выглядел бледным и взволнованным. "Ура!" достигло апогея.

У помоста Николай ловко соскочил с лошади, спешилась и свита, уступая лошадей торопливо уводившим их вестовым. Государь подошел к ехавшей по его пятам золоченой карете, запряженной восьмеркой лошадей, помог матери, вдовствующей императрице Марии Федоровне, выйти из экипажа. Та же процедура повторилась у второй кареты, в которой ехала императрица Александра Федоровна, и царская семья направилась в Кремль, к Успенскому собору.

Дальнейшее Серов уже не видел. Из известной ему церемонии торжества он знал, что сейчас августейшее семейство обходит соборы, а потом они выйдут на Красное крыльцо и оттуда, повернувшись к толпе, отвесят почтительный поклон народу. Так повелось исстари, так будет и сейчас.

Вечером, подобно тысячам других москвичей, Серов, оставив младших детей на попечение матери, отправился со старшими посмотреть праздничную иллюминацию. Оформители постарались на славу. На одном доме будто курится электрический жертвенник, над другим вспыхивают бенгальские огни. Голубыми, красными, зелеными огнями переливается Тайницкая башня. Ярко блещет, вонзившись в темное небо, колокольня Ивана Великого.

Сама же коронация состоялась через несколько дней, двадцать шестого мая. Облачившись в неловко сидевший на нем фрак, с саквояжем, куда были уложены художественные принадлежности, Серов загодя поспешил вместе с другими приглашенными в Кремль и присоединился к толпе, ожидавшей выхода царской семьи. Вот, под звуки гимна и крики "ура", одетая в порфиру с большим орлом на спине, в бриллиантовой короне, сошла с Красного крыльца и направилась в Успенский собор вдовствующая императрица Мария Федоровна. Появление государя и государыни вновь сопровождалось оглушительным "ура" и звуками гимна. В наступившей тишине послышался надтреснутый голос митрополита Московского Сергия. Серов улавливал лишь отдельные фразы: "Благочестивый государь!.. Ты вступаешь в древнее святилище, чтобы возложить царский венец и воспринять священное миропомазание... сила свыше... озаряющая твою самодержавную деятельность ко благу и счастию твоих подданных..."

Отведенное Серову место в соборе было на правом клиросе, в непосредственной близости от почетного помоста, куда взойдет царская семья. Беспрестанно тыча пропуском охране, Серов торопливо пробрался на клирос. Собор, недавно отреставрированный и залитый огнями, уже заполнили гости: с одной стороны - роскошно разодетые дамы, с другой - военные, сенаторы, члены Государственного совета, знатные иностранцы.

Наконец, следом за старичками в пышных мундирах - один торжественно нес императорскую корону, другие знамя, державу, скипетр, - появились и государь с государыней. Он - в белоснежной горностаевой мантии, она - в тяжелом платье, длинный шлейф которого придерживают два пажа. По пологой лестнице, обитой красным сукном, взошли на помост, к креслам под балдахином. Государь принял из рук приблизившегося к нему старичка бриллиантовую корону и надел на себя. Взяв другую корону, поменьше, возложил ее на голову преклонившей колени супруги. Справа от него расположилась на троне вдовствующая, а слева - молодая царица.

Как бы не прозевать, беспокоился Серов, сам момент миропомазания. По предложению митрополита Палладия Николай, поднявшись с державой и скипетром в руках, стал читать коронационную молитву: "...Боже... Ты избрал мя еси Царя и Судию людям Твоим..." По завершении молитвы седобородый митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Палладий, напрягая голос, огласил молитву от лица народа: "...Не отврати лица Твоего от нас и не посрами нас от чаяния нашего..." По окончании ее дружно грянул хор певчих: "Тебе Бога хвалим". Государь выслушал литургию стоя, сняв с себя венец. Все это время Серов, достав альбом, торопливо зарисовывал царя и митрополита.

По завершении молитвы государь прошел через царские врата в алтарь и склонил голову перед митрополитом. Несколько гофмейстеров осторожно придерживали сзади его горностаевую мантию. Приняв от Палладия священное помазание миром, Николай вернулся на свое место. И тут же грянули колокола, пушечный салют возвестил древней столице, что таинство свершилось.

Покидая храм, Серов столкнулся у дверей с Васнецовым и спросил:

- Как, Виктор Михайлович, что-то успели?

- Немножко успел, хоть и трудно, толпа, мешали. А ты?

- Очень мало, - признался Серов. - Но здесь, - дотронулся он до головы, - кое-что сохранилось.

Тяжел все же хлеб придворного живописца, думал он на пути домой. Если, конечно, уважать свое ремесло и подходить к делу серьезно.

Спустя неделю после коронационных торжеств, в начале июня, Серов выехал в Архангельское - подмосковную усадьбу Юсуповых. Он вез с собой тщательно упакованный портрет Александра III. Еще зимой председатель Московского общества любителей художеств, академик архитектуры Быковский передал ему пожелание графа Юсупова приобрести для своей картинной галереи портрет покойного императора кисти Серова, хотя бы в виде повторения из группового портрета, выполненного для харьковских дворян. Что ж, копию делать проще - Серов согласился.

Денек выдался пасмурный, и редко выглядывавшее солнце сменялось моросящим дождем. Дорогой Серов размышлял о том, что на все лады обсуждалось в Москве, - об омрачившей праздник Ходынской трагедии. Говорили о тысячах пострадавших, задавленных насмерть, о трупах, спешно вывозимых на пожарных дрогах. Глухо судачили, что великое несчастье не повлияло на запланированные торжества: в городе продолжала греметь праздничная музыка, а высшее общество во главе с царем и царицей сразу после трагедии веселилось на балу у французского посла. В бочке меда оказалась отнюдь не маленькая ложка дегтя, и медок-то вышел с душком.

По прибытии в имение Серов был встречен у ворот одним из служащих. Узнав о цели приезда, его проводили во дворец, помогли донести портрет и просили обождать: графа пока нет, но скоро они с княгиней явятся.

Распаковав портрет и с облегчением убедившись, что все в порядке, дождь не подмочил полотно, Серов стал рассматривать большой зал, куда его привели. Декор отдавал холодком официальных приемов. Вдоль стен расставлена стильная, белая с золотом, мебель. На изящных столиках - бронзовые светильники с хрустальными подвесками. В высоких зеркалах отражаются портреты русских самодержцев с супругами - большей частью кисти зарубежных живописцев. Особенно неудачным показался огромный портрет Александра I со свитой. Белый конь, на котором гордо восседал император, напоминал деревянных ярмарочных лошадок, на каких любят кататься детишки.

Пока Серов изучал галерею, где, в случае одобрения его работы, надлежало занять свое место и портрету Александра III, появились хозяева имения. Граф Феликс Феликсович Сумароков-Эльстон, в форме офицера кавалергардского полка, прямой, важный и суховатый, со свисавшими усами, выглядел лет на сорок. Княгиня Зинаида Николаевна Юсупова смотрелась помоложе. Невысокая и легкая, в скромном, но изысканном платье, она чем-то сразу расположила к себе Серова. Впечатление природной грации и изящества исходило от всего ее облика - манеры двигаться, улыбаться лишь уголками губ и смотреть на собеседника приветливым взглядом серо-голубых глаз, словно она встретила давнего хорошего знакомого.

Тепло поздоровавшись и изучив портрет, Юсупова тотчас обратилась к мужу:

- По-моему, портрет замечателен. Александр Александрович на нем как живой. Это, без сомнения, лучшее изображение покойного государя.

- Должно быть, - ободренный ее репликой, вставил Серов, - другие были совсем плохи.

Княгиня весело рассмеялась.

- Не надо скромничать. Ваш портрет действительно хорош. Ты согласен со мной, Феликс? - обратилась она к мужу.

- Н-да... - неопределенно промычал граф. - Но есть погрешность в мундире. Я дам вам фотографию императора, - сказал он Серову, - и, будьте любезны, подправьте по ней мундир.

- Если, Валентин Александрович, вы не против, - предложила княгиня, - я провожу вас по дому, посмотрите на наше собрание живописи.

В коллекции Юсуповых преобладали французы, но были и другие европейские мастера.

Серов не относил себя к поклонникам ни архитектурных пейзажей Юбера Робера, картины которого занимали два отдельных зала, ни Ван Дейка, ни тем более Франсуа Буше с его слащавыми купальщицами. Но все авторы - известные, знаменитые. Чтобы доставить удовольствие хозяйке, он похвалил их собрание и особо отметил великолепную архитектуру особняка.

- Это заслуга моих предков, - пояснила княгиня, - отца и особенно деда, князя Николая Борисовича. Он был тонким знатоком и неутомимым коллекционером произведений искусства - собирал их по всей Европе. В свое время купил это имение у Голицыных и перестроил по своему вкусу. Вы знаете, здесь когда-то бывал и Пушкин и посвятил моему деду известные вирши - "К вельможе".

- О, да! - припоминая что-то, почтительно выдавил из себя Серов.

Снизив голос, будто она выдавала величайшую тайну, княгиня с легкой улыбкой прибавила:

- У нас хранится автограф Пушкина - один из вариантов этого послания.

Серов, вскинув на нее глаза, ничего не ответил и лишь подумал: что же у них есть еще, автограф Екатерины Великой?

- А вот здесь - наше семейство, маменьки, дедушки и бабушки. - Из анфилады Зинаида Николаевна ввела гостя в зал, посвященный ее предкам.

Серов засмотрелся на портрет красавицы лет тридцати, в пышном бальном платье серо-стального цвета, с ниткой крупного жемчуга вокруг шеи и уверенно-горделивым взглядом.

- Это моя мама, Татьяна Александровна. Ее писал Франсуа Винтерхальтер, - пояснила княгиня.

- А это? - Теперь он изучал другой женский портрет: талия, по моде тех времен, в рюмочку, нежный румянец на щеках, лицо обрамляют короткие черные локоны, смотрит чуть в сторону, с кротким и нежным выражением лица. Выглядевший скромнее по сравнению с роскошным полотном Винтерхальтера, портрет был, на взгляд Серова, удачнее, теплее по характеристике модели.

- Моя бабушка, Зинаида Ивановна Юсупова. Автор - Кристина Робертсон. - Княгине, очевидно, частенько приходилось выступать в роли гида. - Вижу, вам особенно нравятся женские портреты?

- Они, по-моему, удачнее других.

- Муж говорит, что пора бы появиться здесь и еще одному.

Серов, не говоря ни слова, вопросительно вздернул брови.

- Он хочет иметь в этой галерее мой портрет, - пожала плечами княгиня. - Но, говорят, позировать очень тяжело, требуется много сеансов. Это правда?

- Да, это нелегкий труд и для художника, и для модели.

- А вы пишете долго?

- Даже дольше, чем другие.

- Тогда я и думать пока об этом не буду. Столько дел, особенно в этом году! В связи с коронацией кручусь как белка: приходится принимать массу гостей. А если бы я попросила вас исполнить по фотографии портрет моего покойного отца?

- Я польщен, - пробормотал Серов, - но, по правде говоря, не люблю писать по фотографиям. Это очень нудная работа.

- Я вас полностью понимаю и не настаиваю, - живо согласилась княгиня. - Но если когда-нибудь мне захочется позировать для портрета, вы не откажете? - Вопрос был задан с грациозной легкостью женщины, не привыкшей, чтобы ей отказывали, и Серов склонил голову в знак согласия:

- Буду рад услужить вам.

А про себя подумал, что писать такую модель ему было бы интересно.

- Что ж, - лукаво улыбнулась княгиня, - когда-нибудь напомню вам об уговоре. Где-то в парке, - почти без паузы сказала она, - гуляет наш младший сын, тоже Феликс. Не хотите пройтись?

- Охотно, - поддержал ее Серов.

Они вышли на террасу. Ровные ряды аккуратно подстриженных кустов и деревьев, со скульптурами по верху террасы и на аллеях, вели взгляд к синевшей в отдалении ленте реки. Это была красота ухоженная, четко спланированная, в которой прелесть русской природы сочеталась с изощренным искусством европейских парковых ансамблей. Остановившись, Серов залюбовался открывшимся с террасы видом.

Они нашли Феликса в одной из боковых аллей. Сопровождаемый молодым гувернером, мальчик лет девяти, одетый в серый костюм с большим бантом, увлеченно играл с белым лохматым псом.

- Феликс! - ласково позвала его мать.

Оставив собаку, мальчик быстро подошел к ним. Он был очень красив: большие ресницы над темно-голубыми глазами, пышные черные волосы, удлиненный овал лица.

- Познакомься, Феликс, это художник Валентин Александрович Серов. Он привез нам исполненный им портрет покойного императора Александра III.

Мальчик молча протянул руку, и Серов легко пожал ее.

- Тебе пора готовиться к обеду, - мягко сказала мать и тут же предложила гостю: - Приглашаю и вас отобедать с нами.

- Благодарю, - смущенно отклонил предложение Серов, - я не голоден и хотел бы пока доработать мундир.

Юсупов-младший все же выговорил себе материнское позволение поиграть в парке еще десять минут. Когда Серов в сопровождении хозяйки имения возвращался обратно в дом, она задумчиво сказала:

- Муж иногда недоволен тем, что я слишком нежна с детьми, особенно с младшим. Ему кажется, будто я балую их. Но вы же видели его... Как можно быть строгой к нему! Да и надо ли? У него такая тонкая, восприимчивая душа. Года четыре назад, - с мечтательной улыбкой продолжала княгиня, - он еще боялся заходить в библиотеку отца из-за установленного там автомата в человеческий рост. После запуска особого механизма автомат приходит в движение, размахивает руками, и однажды Феликса это ужасно напугало. А теперь он почти ничего не боится. Самое сильное впечатление на него производят некоторые наши гости. На днях мы принимали румынского принца Фердинанда с супругой, принцессой Марией. Она совершенно покорила Феликса. Он не мог спать, ходил за ней по пятам...

Княгиня сделала паузу и загадочно улыбнулась. Она вспомнила об эпизоде, рассказанном ей гувернером Феликса. Когда в тот вечер принцесса Мария пожелала мальчику спокойной ночи и поцеловала его, как сестра младшего брата, он был настолько счастлив, что наотрез отказался умываться перед сном, чтобы сохранить аромат ее духов. Принцесса зарделась, когда княгиня поделилась с ней этим, и они обе посмеялись, словно оправдывая впечатлительность подростка. Но заезжему художнику передавать эти подробности было совсем не обязательно, и княгиня с лукавой улыбкой заключила:

- Дети растут быстрее, чем мы думаем.

А внимательно слушавший ее Серов размышлял, нет ли в подобной, безусловно подкупающей, откровенности присущего княгине обыкновения очаровывать любого собеседника?

- Я оставлю вас с вашим портретом. - Проводив гостя обратно в галерею самодержавных особ, княгиня удалилась.

Серов, установив перед собой фотографию, принялся исправлять на портрете мелкую погрешность в мундире.

После обеда граф навестил его вновь и, одобрив поправку, вручил карточку с приглашением в ложу на семь-восемь персон на завтрашний спектакль в их усадебном театре.

- На представлении будут царь с царицей, великий князь Сергей Александрович с супругой и другие гости, - как о самом обыденном сообщил Юсупов.

Еще толком не зная, что он будет делать с этой карточкой, Серов с благодарностью принял ее. По здравом размышлении решил, что может заехать на ночлег в Подушкино, имение верстах в двенадцати от Архангельского, где проживали с мужем Танечка Мамонтова, бывшая властительница грез Ильюханции Остроухова, ее сестра и еще кто-то из мамонтовской родни.

Так он и сделал и, откланявшись, отправился в Подушкино.

Его неожиданное появление, прямо из Архангельского, от Юсуповых, а более всего привезенное им приглашение посетить спектакль, который почтит своим вниманием императорская чета, произвели фурор. После долгих споров единогласно решили, что упускать такую возможность не следует, и к вечеру следующего дня в ландо, запряженном четверкой лошадей, облачившись во фраки и вечерние платья, поехали в Архангельское. Поразила не только избранная публика, занявшая боковые ложи небольшого и уютного театра, - дамам доставляло особый интерес распознавать то одну, то другую знаменитость высшего света, а царская чета была видна в своей ложе лучше, чем сама сцена, - но и полное отсутствие зрителей в партере, превращенном в сад: на креслах были рассыпаны сладко благоухавшие чайные розы. Давали итальянскую оперу "Лалла Рук", и главные партии исполняли хорошо знакомые мамонтовцам по выступлениям в Частной опере прославленный тенор Анджело Мазини, некогда увековеченный на полотне Серова, и шведская оперная звезда Арнольдсен.

Покидая после окончания спектакля Архангельское - в парке палили невидимые пушки, и небо окрасилось разноцветным фейерверком, - Серов и примкнувшая к нему компания испытывали особого рода возбуждение от краткого приобщения к очень замкнутой жизни лиц, обычно не допускавших в свой круг чужаков.

Покинуть Москву на несколько летних и осенних месяцев стоило лишь ради того, чтобы по возвращении острее ощутить различие обстановки и ритма жизни. В Домотканове, в имении Дервизов, где по традиции отдыхало семейство Серова, он наслаждался одинокими прогулками по окрестным лугам и рощам. Не считая себя, в отличие от Левитана или Дубовского, чистым пейзажистом, Серов все же старался запечатлеть скромную, но надолго пленяющую красоту сельской России. В прошлый приезд он нашел созвучный настроению мотив в пасущихся под опекой деревенского паренька лошадях. Он назвал свой осенний этюд "По жнивью". А теперь его вновь вдохновил на создание пейзажа вид понуро бредущей вдоль реки лошади и бабы в телеге, следующей мимо перелесков на станцию. Пусть другие пишут экзотические виды Кавказа и Крыма. Ему же, должно быть по странной душевной привязанности, обусловленной и значением его фамилии, более по душе картины внешне непримечательные, "серенькие", но полные для разгадавших их тайну особого очарования.

Чем короче дни, чем больше паутины на деревьях и громче шуршат под ногами опавшие листья, тем настойчивей вспоминаются покинутая Москва, друзья, Костя Коровин, Мамонтовы. На дворе уже октябрь, лето давно кончилось, пора возвращаться.

Константин, словно шестым чувством угадав, что приятель в приближении холодов заспешил обратно в Первопрестольную, явился уже на второй день после приезда и выложил целый ворох новостей:

- Напрасно, Антон, не поехал ты в Нижний. Когда-то еще будет в России такое событие! Что Петербург, что Москва - нынче летом Нижний обе столицы за пояс заткнул! Вот уж где жизнь действительно бьет ключом. И товаром разным город завалили, и веселые девицы, и театры из различных городов понаехали - и драмы, и оперетки с кафешантанами, а мамонтовский театр, пожалуй, все ж лучше всех был...

- Опять Частная опера возродилась? - с интересом перебил Серов.

- Возродилась-то она сейчас только, в Москве, - возбужденно пояснял Коровин, - а в Нижнем Савва Иванович своего рода генеральную репетицию устроил - открыл театр и новую труппу набрал, но на подставное лицо, на имя сестры Татьяны Любатович - Клавдии Спиридоновны Винтер. Из Италии балетную труппу выписал, и стали давать представления одно за другим - то "Жизнь за царя", то "Фауст", то еще что-то. Успеху же более всего один молодой "варяг" способствовал из Мариинского театра, сам волжанин, некто Федя Шаляпин, бас. Пришлось, конечно, Савве Ивановичу с ним поработать: и Сусанин у него поначалу липовым выглядел, и Мефистофель - как мелкий бес. Но мало-помалу этот Федя с партиями освоился и нешуточные аплодисменты начал срывать. Отличный он, Антон, парень, компанейский. Савва Иванович все ж сманил его из Мариинского и сюда перетащил, с помощью балерины итальянской, Иолы Торнаги: Федя в нее еще в Нижнем втрескался, а Мамонтов прознал про это и, не будь дурак, сразу после окончания ярмарки новый контракт с ней подписал...

- Да что ты мне все о каком-то Феде, которого я и знать не знаю! - не выдержал Серов. - Ты лучше скажи, как павильон твой северный, пользовался успехом? И как панно врубелевские приняли?

- Почему я тебе о Феде Шаляпине рассказываю, ты сам поймешь, когда на сцене его увидишь, - с обидой отреагировал Коровин. - Он сейчас чуть не каждый день выступает, и если я тебе говорю, что он стоит того, чтобы о нем рассказывать, значит, так и есть. А павильон наш, не хвалясь, самым оригинальным на выставке был, и главной-то его приманкой, как точно Савва Иванович рассчитал, дрессированный тюлень оказался, Васькой прозвали. Такой забавный, перед самим Витте в день открытия ярмарки свои штуки показывал - выскочит из воды и "ура!" тоненьким голоском кричит...

- Врешь ведь! - зная приятеля, ласково упрекнул Серов.

Коровин обиженно надулся:

- Мне не веришь - Савву Ивановича спроси. Он и другое подтвердит: при тюлене, ухаживать за ним, самоед Василий был приставлен, и тот Василий тоже публику удивлял, поедая живую рыбу, только что выловленную из чана.

- А это еще зачем? - возмутился Серов. - И охота вам было дикарем бедного самоеда выставлять!

- Опять ты со своими придирками! Да все ж по-простому, весело было, и никто самоеда Василия не обижал, и ему самому эти номера нравились, особенно когда стопку водки подносили, чтоб живой рыбой закусил.

- Так что же с врубелевскими панно? - нетерпеливо спросил Серов. - Помню, не успел он их дописать, и ты с Поленовым вместе заканчивал их у Мамонтова...

- Такая там история вышла! - подхватил Коровин. - Мыто с Василием Дмитриевичем дописали их, а выставочный комитет от Академии художеств все одно забраковал: мол, декадентством попахивают. Тогда Савва Иванович - ты знаешь, его от намеченной цели просто так не отвернешь, - построил для врубелевских панно отдельный павильон, перед входом на выставку. И в пику чиновникам от Академии велел надпись сделать: "Выставка декоративных панно художника Врубеля, забракованных жюри императорской Академии художеств". Да еще вход туда бесплатный устроил.

Серов улыбнулся, и Коровин тоже довольно осклабился.

- Тут народ и повалил валом. Но последние слова, насчет того, что панно забраковали, перед приездом на ярмарку императора пришлось, по распоряжению властей, замазать. Славу Врубелю они все равно не принесли. Император глянул на них из любопытства и свите от Академии сказал, что правильно их забраковали. Помнишь, и мне как-то на Передвижной от покойного императора досталось. Для них-то разницы нет - импрессионист, декадент, а смысл один - ругательский. С Федей Шаляпиным я на днях тебя познакомлю, - пообещал, уже прощаясь, Коровин. - Увидишь - он тебе понравится.

- Погулял, и хватит, - добродушно, но и решительно заявил Савва Иванович Мамонтов, когда Серов навестил его в доме на Садовой. - Пора за дело браться. Костя у меня опять штатным декоратором работает, а теперь, Антон, и твоя подмога нужна. Задумал я "Рогнеду" ставить и декорации тебе хочу поручить: оперу отца знаешь, должно выйти. Премьера - в конце октября. Не слышал о моем приобретении для оперы?

- Какой-то певец молодой, Шаляпин? - припомнил Серов.

- Он самый. Даровитый парень, очень я в него верю. - Глаза Мамонтова сощурились, взгляд потеплел. - Завтра он в "Русалке" выступает. Мельника поет. А в "Рогнеде" Странника будет петь. Потом посмотрим - может, и князя Владимира исполнит. У него не все еще получается, но Федор восприимчив, жаден до работы. Сходи, кстати, на "Русалку", послушай Федора.

Днем Серов заглянул в новый, недавно построенный театр Солодовникова на Большой Дмитровке, который арендовал для спектаклей Мамонтов. Он нашел Коровина в подсобке за писанием декорации. На холсте вырисовывался древнерусский город, площадь перед собором.

- Мы, как всегда, - сказал Коровин, - живем днем завтрашним. Через пару месяцев Савва Иванович "Псковитянку" ставит. Вот и озадачил меня.

- И меня тоже, - признался Серов и рассказал о поручении Мамонтова.

- Это я его надоумил, - ухмыльнулся Коровин. - Ты, главное, эскизы напиши, а декорации мы с Малютиным намалюем.

Узнав, что приятель собирается послушать "Русалку", Коровин обрадованно хлопнул его по плечу:

- Вот с Федей Шаляпиным я тебя и познакомлю.

Музыкальная часть показалась Серову страдающей изъянами: оркестр явно оставлял желать лучшего. Но едва открылся занавес и глазам предстала исполненная неуловимой печали картина старой мельницы на берегу реки, Серов отметил: это хорошо, сделано со вкусом! Что-то безысходное, роковое проглядывало в мрачноватой декорации, напомнившей ему левитановский "Омут".

Появление на сцене высокого и крепкого телом Мельника публика встретила поощрительными аплодисментами. Поначалу слушавший оперу с некоторым недоверием - ему ли не знать, как умеют увлекаться Савва Мамонтов и Костя Коровин, - Серов с каждой новой арией Мельника все более убеждался, что похвалы Мамонтова и Коровина не были преувеличенными. Шаляпин обладал редким по богатству голосом, способным с равной проникновенностью донести до слушателя и нежный отцовский укор, обращенный к дочери, и бессильную горечь, вызванную ее непослушанием, и сцену сумасшествия, когда оборванный, поседевший Мельник вновь встречается с погубившим его дочь князем.

Вероятно, думал Серов, до прихода к Мамонтову этот певец прошел неплохую школу драматического искусства. В его исполнении на образ играли и походка, и каждый жест. Даже пауза, когда, застывая на месте, он погружался в горестные мысли, обладала особой выразительностью.

После эффектно спетого дуэта, исполненного Шаляпиным с Секар-Рожанским, игравшим князя, артистов заставили вновь выйти на сцену, и Серов присоединился к дружным и долго не смолкавшим аплодисментам.

По окончании спектакля Коровин повел его за кулисы знакомить с Шаляпиным. Без грима артист преобразился: куда подевалась старческая немощь в последней сцене появления Мельника - перед Серовым стоял худой голубоглазый блондин, отмеченный чисто русской красотой.

- Знакомьтесь, - предложил Коровин, и Серов первым протянул руку:

- Валентин, для друзей - Антон.

Шаляпин ответил широкой доброжелательной улыбкой и крепким рукопожатием:

- Наслышан от Кости.

Коровин тут же встрял вновь:

- А фамилия его, Федя, Серов, и он, между прочим, сын композитора Серова, который, как знаешь, и "Юдифь", и "Рогнеду" написал.

- Как не знать! - усмехнулся Шаляпин. - Партию Олоферна разучивал, в Мариинском собирался петь.

- Над "Рогнедой" вместе поработаем, - опять встрял Коровин. - Мы с Антоном декорации писать будем.

Ужинать отправились, по предложению Коровина, в ресторан "Эрмитаж" на Трубной площади. За трапезой, когда разговорились, Серов похвалил голос Шаляпина и его манеру игры, чуткое понимание им драматического действия, когда даже молчание, паузы наполнялись глубоким смыслом. Шаляпин обрадованно, как-то по-детски улыбнувшись, сказал:

- Антон понимает! А с Труффи-итальяшкой, дирижером нашим, воюю, и все без толку - ни черта не понимает, хоть и музыкант! А насчет паузы - большого знатока ее я встречал, когда выступал в Тифлисе. Комендантом там генерал Эрнст служил, еще тот любитель музыки! В театре ложа у него почти над оркестром была. И однажды после спектакля вызывает он директора театра и с медью в голосе спрашивает: "Вы что же, милейший, таких лоботрясов в оркестр набрали? Почему трубы притихли, когда скрипачи играли?" - "Ваше благородие, играли так, как в нотах написано, у трубачей паузы были". - "А жалованье небось исправно, без пауз, получают. Так вы, милейший, распорядитесь, чтоб в следующий раз пауз не было, лентяев я не потерплю!"

Шаляпин так убедительно представил и генерала Эрнста, и директора театра, что нельзя было не рассмеяться. Рассказчик звучным басом поддержал развеселившихся компаньонов, а потом вспомнил другую историю, из своей волжской жизни. Едва закончил, тут же вылез Коровин и, кивнув на Серова, сказал:

- Антон, между прочим, тоже по Волге путешествовал. Будь любезен, Антон, покажи спутника твоего по плаванию, волжского купчика.

Обычно Серов не сразу сходился с людьми, даже с теми, кто вызывал симпатию. Но сейчас, в благодарность за удовольствие, испытанное от спектакля, ему было приятно приглашение Кости продемонстрировать и свои актерские способности. Выпрямившись на стуле, он приосанился, сдвинул на лоб воображаемый картуз и, подражая важно-снисходительному тону спутника по пароходному плаванию, процедил:

- Они вот, - он помахал руками, изобразив ветряную мельницу, - ветер ловят, а я рыбку сторговываю, где повкуснее и подешевше. Сурскую стерлядь не пробовали? Лучше ее на Волге стерляди нет... Впервой, что ли, в Нижнем? Как выйдете на пристань, берите извозчика с белой бляхой - он на гривенник подешевше возьмет. А ночевать в "Нижегородской" рекомендую - я там, - он надулся важностью еще более, - завсегда останавливаюсь... Эх, жизнь, - винтообразно крутанул рукой, - где наша не пропадала!

- А ведь похож, честное слово, похож, метко схватил! - обрадованно захохотал Шаляпин.

- Антон тоже, некоторым образом, артист, - заметил Коровин. - В мамонтовских любительских спектаклях выступал. Даже Жевакина играл в "Женитьбе".

Разговор после нескольких рюмок пошел живей, непринужденней. Шаляпин делился, как боязно ему браться за новую роль:

- Предлагает Савва Иванович Ивана Грозного в "Псковитянке" спеть. Ну, Сусанин - куда ни шло. А как же мне, парню с Волги, в царскую шкуру влезть? Где ж тот ключик найти?

- Не робей, Федя, получится, - успокаивал Коровин. - Не ты первый страхами терзаешься.

Ресторан покидали довольные проведенным вечером. Шаляпин, обняв художников, растроганно говорил:

- Честное слово, не жалею, что пришел к Савве Ивановичу. В Мариинском и поговорить толком не с кем было. А здесь будто одна семья. Мне верят, большие роли дают. Хочется оправдать.

Серов испытывал такие же теплые чувства к новому знакомому. Шаляпин не пыжился, не пытался представить себя значительней, чем был. Подкупали его открытость, искренность. И чувствовалось, что в этом высоком парне с соломенными волосами таится огромный запас еще не развернувшихся сил.

После просмотра "Русалки" и знакомства с Шаляпиным Серов старался не пропускать ни одной постановки с его участием. Премьера "Рогнеды" прошла успешно, и через месяц Мамонтов дал Федору возможность спеть в той же опере партию Владимира Красное Солнышко. Шаляпин оправдал его надежды.

Из опер отца Серов более всего любил "Юдифь", но Федор, казалось, вдохнул в "Рогнеду" новую жизнь, и это отметила критика. Рецензия "Московских ведомостей" завершалась многозначительным прогнозом: "...Надо думать, из него выработается первоклассный артист, которым будет гордиться русская сцена. Для этого у него есть все данные".

И вот состоялась премьера "Псковитянки" в декорациях Коровина и Васнецова. Подогретые появившимся в печати хвалебным отзывом о генеральной репетиции, зрители ждали чего-то необычного, события в культурной жизни. И оно случилось.

Серов, как и Коровин, переживал за Шаляпина. Слишком долго мучился Федор над этой ролью, пытаясь постичь далекий от него образ беспощадного самодержца. На репетициях плакал, пытался рвать от отчаяния ноты, отказывался от роли, сетовал, что ничего не выходит. Но Мамонтов терпеливо отрабатывал с ним эпизод за эпизодом, подсказывал, как должен держаться всесильный царь, каким взглядом смотреть и каким тоном бросать реплики.

Стараясь помочь Федору овладеть образом, художники съездили вместе с ним к железнодорожному инженеру Чоколову - у того хранились малоизвестные изображения Грозного кисти Аполлинария Васнецова. Свою лепту внес и прибывший из Петербурга Репин: показал артистам собранную им коллекцию изобразительных материалов, представлявших эпоху Грозного, и наброски, выполненные во время работы над картиной "Иван Грозный и сын его Иван". Общими усилиями друзья Шаляпина заставили его поверить в себя, и Федор успокоился.

Уже сцена первого появления Грозного на псковской площади, заполненной притихшей толпой, настроила зрителей на совершенно необычное по накалу страстей действо. Царь медленно въезжал на площадь верхом на богато убранном коне, резко осаживал скакуна и, по-разбойничьи пригнув голову в шлеме к гриве коня, искоса, ненавидящим взглядом всматривался в павших перед ним ниц людей, словно выискивал жертву, на коей сорвать переполнявшие его ярость и гнев. Скрытая, подчеркнутая немотой участников и акцентируемая тревожной музыкой, энергия этой сцены все нарастала, достигая апогея.

И так, постепенно усиливая, множа и разнообразя краски, из которых складывался зловещий, но и вызывающий сострадание образ владыки, не чуждого обычных человеческих страстей, Шаляпин вел партию к трагическому финалу. На глазах у потрясенных зрителей тиран преображался в нежного отца, принимающего в свои руки случайно найденную среди псковичан дочь Ольгу. Он готов полюбить ее, утешить, но поздно. Сраженная шальной пулей, она умирает, и музыка-плач сопровождает мудрый призыв:

Люди русские, люди псковские, Позабудьте распрю старую...

В тот вечер Серов, подобно многим попавшим на премьеру зрителям, покидал театр в состоянии, которое древние называли катарсисом, что означало очищение души под действием трагического искусства. И стоило ли ломать голову, каким образом Федор, трепетавший перед этой ролью, сумел все же так глубоко постичь ее, с полной достоверностью преобразиться в царя, во многом загадочного, и с незабываемой мощью выразить на сцене его чувства?..