Очарованный труженик

Репин — кумир моей юности... Я бы назвал его «очарованный мастер».

М. Горький

Он был работником. У мира. У Бога. У самого прекрасного на земле ремесла — живописи.

В начале — простым «садовником»: кисточки, красочки и — розы на сундучках! Потом — летописцем, остановителем мгновений. Остановленные большим художником, они всегда прекрасны, даже если в общепринятой трактовке они ужасны («Иван Грозный», например). А для Репина мир Божий с детства был сплошным «очарованием». Исключений не было.

Решусь сказать, они всегда писали вдвоём: Господь и Репин. Репин выбирал для работы «очарование», Господь же освещал и, стало быть, освящал его работу. И как не сказать: Репин был законченным, образцовым и уникальным олицетворением самого понятия — творческий процесс. Дело не в огромном количестве написанных им картин. Дело в том, что его труд всю жизнь, был безостановочным и безразборчивым (без эстетических предпочтений). Он рисовал чем придётся и на чём придётся — везде: в дороге, на лекции, за дружеской беседой, за обедом... Он рисовал, будучи больным, и рисовал что-то в воздухе, умирая. Ах, увидеть бы — что!

Современники с удовольствием сплетничали, осуждая его за то, что, по велению хозяйки «Пенат», Натальи Борисовны Нордман, он маскирует «канарейками» трещины на зеркале! и — о, ужас! — расписывает стены в сортире!

Но для Репина абсолютно ничего не значили ни место рисования, ни инструменты, ни «чин» изображаемого, — важен только процесс! Когда врачи запрещали ему брать в руки кисти, он рисовал окурками, щепками, обломками веток, пальцем, в конце концов!

Исключением из репинских «очарований» были лишь заказные портреты. Почему? Да потому, что приходилось любить неприятных, порой и чуждых ему людей. Кроме того, заказные портреты отнимали время у его картин. Ведь, в основном, на эти заказы и жила вся его большая, нелепая, неприспособленная к реальности семья. Он должен был работать без устали. Впрочем, он и не уставал. Рука — вот, да, уставала. А всё то «мелкое» и, по мнению осуждающих, «недостойное» кисти Репина, было на самом деле не творческой и временной пустыней, но именно почвой, назёмом, на котором Репин твёрдо и легко, как мощное дерево, стоял. Так что ни один из десятков тысяч его «набросков на салфетке» и никакая «канарейка» на зеркале или орнамент на воротах — ничто не было напрасным. Разве простое дыхание, сон или еда — напрасный труд?

Пожалуй, единственным напрасным трудом Репина стала картина «Иди за мной, Сатано!» (т.е.: «ты, противящийся моей воле, следуй за мной!»), хотя и эта напрасность теологически, наверное, объяснима и оспорима. Этот долгий, мучительный труд, десятилетний! — был обречён изначально. Репин написал несколько невероятных вариантов. Десятки раз менял композицию. Резал и жёг холсты. Радовался «находкам» в образах. «Находки» казались тем, кто их видел, страшными (во всех смыслах) потерями. Грабарь о последнем варианте писал: «Картина... не радует. Лучше, если бы в сверкающем репинском списке её не было»¹. Здесь стоит согласиться с Грабарём. Тут ведь совсем особое дело. И. Ильин в работе «О Демонизме и Сатанизме» как будто про репинские мучения и думал: «XIX век создал демонию. ...Людям захотелось узнать о дьяволе побольше... Стали художественно его изображать. И это не удавалось, или удавалось плохо... Люди не знали, что сатана не имеет художественного образа, и он не поддаётся оформлению, ибо он есть отрицание закона, формы и художества. Люди не знали, что человеческое воображение бессильно изобразить его!»². Бессильно, я думаю, и потому, что вся природа человеческая противится «ему».

Примечания

1. И.Э. Грабарь. Репин. В 2 т. — М., 1937. — Т. 2. — С. 139.

2. И. Ильин. Собрание сочинений в 10 т. (в 12 книгах). — М., 1993—1999. — Т. 6. — С. 275.