Валентин Александрович Серов Иван Иванович Шишкин Исаак Ильич Левитан Виктор Михайлович Васнецов Илья Ефимович Репин Алексей Кондратьевич Саврасов Василий Дмитриевич Поленов Василий Иванович Суриков Архип Иванович Куинджи Иван Николаевич Крамской Василий Григорьевич Перов Николай Николаевич Ге
 
Главная страница История ТПХВ Фотографии Книги Ссылки Статьи Художники:
Ге Н. Н.
Васнецов В. М.
Касаткин Н.А.
Крамской И. Н.
Куинджи А. И.
Левитан И. И.
Малютин С. В.
Мясоедов Г. Г.
Неврев Н. В.
Нестеров М. В.
Остроухов И. С.
Перов В. Г.
Петровичев П. И.
Поленов В. Д.
Похитонов И. П.
Прянишников И. М.
Репин И. Е.
Рябушкин А. П.
Савицкий К. А.
Саврасов А. К.
Серов В. А.
Степанов А. С.
Суриков В. И.
Туржанский Л. В.
Шишкин И. И.
Якоби В. И.
Ярошенко Н. А.

на правах рекламы

Красивые панно на стену тут

Семейный пляж (1 день) . Для тех, кто не может представить тёплое время года без поездок на шашлыки, на курорте доступны в аренду оборудованные беседки и гриль-домики. Можно приехать налегке и всё необходимое для приготовления ароматного барбекю купить на курорте. Беседки и гриль-домики для маленьких и больших компаний расположены вокруг живописного озера.

Скандальные панно

«Я буду декорировать лестницу. В ней три марша. Я представляю себе входящего посетителя. Перед ним открывается следующий этаж. Ему нужно придать сил и дать чувство облегчения. Мое первое панно представляет танец, хоровод, кружащийся на вершине холма. На третьем этаже мы уже внутри дома: в атмосфере его тишины я вижу музыкальную сцену с внимательными слушателями. Наконец, на последнем этаже — полный покой — и я напишу сцену отдыха, людей, растянувшихся на траве, погруженных в грезы и созерцание». Так весной 1909 года описывал свою новую работу корреспонденту парижской газеты «Les Nouvelles» Матисс. О том, что лестница находится в Москве, художник умолчал, а в том, что маршей на ней всего два, поначалу не разобрался. Ему и в голову не приходило, что у русских все не так, как у европейцев: и календарь отстает на тринадцать дней, и железнодорожная колея шире, и первый этаж так и называется — «первый»1.

Щукину хотелось, чтобы Матисс написал для него нечто необыкновенное. К идее оформить лестницу огромными декоративными панно подтолкнула «Радость жизни»: в большем формате пасторальная сцена могла бы выглядеть еще эффектнее. Потом он увидел у Стайнов «Музыку» — со скрипачом, сидящей обнаженной и танцующей парой вдали, затем — «Купальщиц с черепахой» («Русский обезумел от вашей картины, он беспрерывно говорил о цвете и захотел получить повторение, что Матисс, однако, отказался делать», — писал староста Академии Матисса Ханс Пурманн коллекционеру Карлу Эрнсту Остхаузу2, купившему «Купальщиц»). Сергей Иванович горел желанием сделать заказ как можно скорее. В конце января 1909 года он назначил встречу в ресторане «Larue» и за завтраком выложил художнику все свои пожелания, даже успел обсудить цену.

В начале марта Матисс прислал в Москву эскизы: «Танец», «Купальщицы у реки» и «Музыка». Заказчика композиции привели в некоторое замешательство: на всех трех присутствовали обнаженные фигуры. «Сударь... увы! Я не могу поместить ню у себя на лестнице. После смерти одного из моих родственников я принял к себе в дом... девочек, а у нас в России (мы здесь немного на Востоке) нельзя показывать ню девочкам», — начал оправдываться Щукин. Сразу после смерти младшего брата он действительно взял на воспитание десятилетних сирот — сказал, что хочет наполнить дом детскими голосами. К приемным дочерям Ане и Варе Сергей Иванович относился с нежностью, ну а те его просто обожали. Девочек учили языкам, танцам, музыке — у одной обнаружились способности к рисованию, а у другой к музыке. Сначала крестьянские девочки смущались и вели себя как настоящие сиротки, а потом вполне освоились. Языки и хорошие манеры помогли им впоследствии устроиться на службу: после отъезда Щукиных в эмиграцию их выселили из особняка, но из Наркоминдела, где они числились машинистками, не уволили. Варвара Ивановна Васина в 1922 году уехала в зарубежную командировку, вышла замуж и осталась в Дании. Анна Георгиевна Титова всю жизнь прожила в Москве, вспоминая, как весело было жить на Знаменке, как они несли шлейф невесты на венчании их приемного брата Ивана Сергеевича в Знаменской церкви и какие на них с Варей были белые–белые платья и лайковые перчатки.

Повесить на лестнице многометровые панно Матисса, да еще с обнаженными фигурами Сергей Иванович опасался не только из–за девочек. Он прекрасно понимал, что в Москве такую живопись сочтут откровенным издевательством: одно дело спрятать картины в кабинете, а совсем другое — повесить на лестнице. Обидеть Матисса отказом он тоже не рискнул, всячески хвалил «необычайно благородные по цвету и рисунку» эскизы, уверяя, что «вынужден подчиниться русским обычаям» и если бы не девочки, ни за что не посчитался бы с общественным мнением: «В России мы как в Италии XVII века, где ню было запрещено». Щукин пробовал найти компромиссное решение. А что, если изобразить тот же хоровод, но с девушками в платьях? — предлагал он. Или, наоборот, сохранить сюжет с обнаженными, но уменьшить формат картины, чтобы она поместилась в «частной комнате», где голых тел точно никто не увидит. Заказчик был готов идти на любые уступки, лишь бы не испортить отношений, — даже предложил за картину вдвое меньшего размера цену, назначенную за огромное панно.

Месседж, который он пытался донести до художника, был очевиден: избежать ню, избежать любыми путями. «Надеюсь, Вы найдете средства декорировать мою лестницу двумя большими панно (4 метра), но без обнаженных. Одну или две маленькие обнаженные фигуры можно было бы допустить», — просил Щукин Матисса. Потом было письмо от 27 марта, в котором Сергей Иванович в очередной раз умолял найти возможность избежать ню. Письмо было отправлено утром, а вечером из Парижа в Знаменский доставили последний эскиз «Танца». Целую ночь Сергей Иванович не спал, а утром телеграфировал на бульвар Инвалидов, что просит забыть обо всех своих предшествующих просьбах и согласен на хоровод из обнаженных фигур.

Вслед за телеграммой последовало знаменитое щукинское письмо Матиссу от 31 марта 1909 года: «Сударь, я нахожу в вашем панно "Танец" столько благородства, что решил пренебречь нашим буржуазным мнением и поместить у себя на лестнице сюжет с обнаженными. В то же время нужно будет второе панно, сюжетом которого могла бы быть музыка».

Сколь ни заманчивой казалась предложенная Матиссом идея триптиха, символизирующая три человеческих состояния — движение, страсть и созерцание, от нее сразу же пришлось отказаться (на лестнице могли поместиться лишь два панно). Цена «Танца» давно была определена в пятнадцать тысяч франков. За «Музыку» заказчик предложил двенадцать. «В моем доме много музицируют. Каждую зиму дают примерно десять концертов классической музыки (Бах, Бетховен, Моцарт)... Я полностью Вам доверяю и убежден, что "Музыка" будет столь же успешна, как и "Танец"... Все мои оговорки... аннулированы моей телеграммой... Теперь у вас есть окончательный заказ на оба панно». И ни единого слова о неприемлемости ню, лишь просьба постараться, чтобы панно «Музыка» указывало на особое отношение к музыке в его доме.

Щукин действительно был большой меломан. Играл ли сам — неизвестно, но любил музыку страстно, как и все Боткины. Тетка Мария Петровна, та, что стала женой А. А. Фета, в молодости подавала надежды как талантливая пианистка; доктор Сергей Петрович Боткин великолепно играл на виолончели, не говоря уже о писавшем музыковедческие статьи Василии Петровиче. В. П. Боткин даже умереть предпочел под звуки концерта Бетховена — заказал накануне смерти выступление квартета и долго обсуждал программу: «Музыку надо выбрать пояснее, я ведь слаб, сложное утомит меня».

После смерти жены Сергей Иванович не перестал устраивать концерты, но без того размаха, который был при Лидии Григорьевне, с розами дамам и ящиками шампанского (только с началом войны собираться стали реже, к тому же играть столь любимых им немцев считалось непатриотично). Бывал он и на концертах в Обществе свободной эстетики, которому предоставлял свой особняк у Красных ворот фабрикант и коллекционер Владимир Осипович Гиршман. Особенно любил Сергей Иванович вечера, когда играли Скрябина. Его музыка нравилась ему в исполнении Веры Скрябиной–Исакович, жены композитора. Скрябина интересовала Щукина отнюдь не только как пианистка. Она же относилась к своему поклоннику с легкой иронией и его ухаживания снисходительно принимала. В письмах приятельнице Скрябина ласково называла Сергея Ивановича «элегентным мужчиной» (интеллигентным, галантным и элегантным) и рассказывала, что тот часто приезжает в Филимоновку (останавливается в монастырской гостинице, но все время проводит у них на даче); что гувернантки девочек очарованы его блестящим немецким, дочки — конфетами, а настоятельница — щедрыми пожертвованиями. Щукин сделал Вере Ивановне официальное предложение руки и сердца, но получил отказ. Вера Скрябина хотя и разъехалась с мужем, но развода Александру Николаевичу не давала и долго еще надеялась на примирение.

Музыкальная тема, равно как и живопись Матисса, Щукина не отпускала. Не найдя взаимности у Скрябиной, он переключил внимание на ее ближайшую подругу Надежду Конюс. Мадам Конюс преподавала фортепьяно в музыкальной школе своего мужа, пианиста и композитора Льва Конюса3, — по рекомендации Скрябиной Сергей Иванович определил туда приемных дочерей. Хотя официально супруги Конюсы оставались в браке и воспитывали сына и дочь, отношения в семье были на грани разрыва.

Надежда Афанасьевна была маленькой, живой брюнеткой, но отнюдь не красавицей. Шика и элегантности покойной Лидии Григорьевны в дочери директора новгородской гимназии Афанасия Миротворцева не было и в помине. И. С. Щукин говорил Беверли Кин, что в характере его будущей мачехи сочетались независимость, восторженность и женская теплота. Растерянного и раздавленного несчастьями Сергея Ивановича эти ее качества и прельстили. Больше трех лет они сохраняли свои отношения в тайне, но в конце концов Надежда Афанасьевна развелась с мужем и в начале 1914 года вышла за С. И. Щукина. На скромной свадьбе присутствовали только Иван, Катя с мужем, Аня, Варя и несколько самых близких друзей. В марте 1915–го родилась Ирина. Сергею Ивановичу шел шестьдесят второй год, а Надежде Афанасьевне исполнилось сорок четыре.

Матисс получил заказ на панно еще до начала романа Щукина с Конюс. Слушая Моцарта и Бетховена, Сергей Иванович представлял себе будущую «Музыку». Нет, панно, вероятно, являлись ему, когда играли Скрябина, чья музыка была более созвучна Матиссу. Щукину хотелось произвести сенсацию — такого в Москве никто еще не видел! Да и успех Мориса Дени, написавшего панно для музыкального салона Ивана Морозова, явно задел его за живое. «Теперь об этом говорят как о великом шедевре», — без всякой иронии писал Щукин Матиссу о морозовском зале, уверяя художника, что «гамма возгласов восхищения» изменится, как только все увидят его декорации. Сергей Иванович, хотя и подбадривал Матисса, особых иллюзий относительно успеха у московской публики будущих панно не строил. Сладострастные Амур с Психеей в морозовском дворце могли нравиться или не нравиться, но ничего вызывающего, несмотря на присутствие обнаженных фигур, в декорациях Дени не было. Панно же Матисса должны были шокировать — никаких сомнений в этом и быть не могло.

Щукин так искренне верил, что живописи Матисса принадлежит будущее, что считал своим долгом внушить это всем и каждому. Он втолковывал своим гостям теоретические постулаты художника об «упрощении идей и пластических форм», о том, что «детализация нарушает чистоту линий и ослабляет силу чувств», а те решительно его не понимали. «Ужасно трогательно, как старается С. И. убедить всех в значительности Матисса», — писала Остроухову художница Анна Трояновская, одна из русских учениц Академии Матисса4. Диалог между любителем старой русской школы И. Е. Цветковым и защитником декадентов С. И. Щукиным, пересказанный художником С. Д. Милорадовичем, — типичный пример реакции на щукинские покупки. «" — А вот, Иван Евменьевич, посмотрите мое последнее приобретение, — и [Щукин] подводит его к картине Матисса. — Ну, что вы скажете?" — "А вот, извольте ли видеть, я вам скажу: один сумасшедший писал, а другой его купил"». И что же на это возразить? Ну, да ладно, что консерватор Цветков не оценил величие «прирожденного декоратора», но Остроухое, тончайший знаток живописи, человек передовых взглядов, тоже Матисса отказывался признавать. Это было уже гораздо серьезнее. Как–никак щукинская коллекция была завещана галерее, которую возглавлял Илья Семенович Остроухое, и из–за неприятия им Матисса могли возникнуть осложнения при передаче собрания. Остроухов сохранил письмо, которое Щукин прислал ему в ноябре 1909 года из Каира. Ни слова о путешествии к пирамидам — только о Матиссе, о том, что директор Новой Пинакотеки в Мюнхене профессор Хуго ван Чуди считает его «одним из самых значительных художников нашего века» и заказал ему натюрморт для собственной коллекции, а другой европейский авторитет назвал Матисса «художником эпохи» и т. д.

Сергей Иванович прямо как чувствовал, что Остроухов встретит панно в штыки. Так оно и случилось. Буквально на следующий день после доставки «Танца» и «Музыки» в Знаменский переулок Илья Семенович напишет А. П. Боткиной, что панно ужасны и Щукин с этим согласился и разрешил галерее не брать их после его смерти, поэтому хорошо бы это его заявление оформить соответствующим образом. Никаких бумаг составлено не было, а спустя несколько дней Щукин передумал и взял свои слова обратно. Через две недели он писал Матиссу, что «в целом» находит панно интересными и надеется «однажды их полюбить». «Я полностью Вам доверяю. Публика против Вас, но будущее за Вами».

Русский патрон знал наверняка, что будущее за Матиссом, и боролся с консервативностью своих соотечественников, а художник — своих. У Матисса и раньше бывали неудачи в салонах, когда публика смеялась над его картинами, и некоторые даже пытались отколупливать кусочки краски. На Осеннем салоне 1909 года публика просто негодовала. Напрасно художник возлагал на щукинские панно такие надежды. Критики назвали их вызывающими. «Gazette des Beaus–Arts» написала, что на этот раз «упрощение достигло крайних пределов». В «La Vie Parisienne» появились карикатуры: юноше на панно «Музыка» автор вложил в руку бутылку, озаглавив рисунок «До», а под «Танцем» подписал «После». «Перед панно московского купца бесконечные взрывы негодования, ярости, насмешек... Вызывающе ядовитая раскраска создает впечатление дьявольской какофонии, рисунок, упрощенный почти до упразднения, и неожиданно уродливые формы... Мир, созданный Матиссом в этих каннибальски–наивных панно, очень неприятный мир». Щукин подобной реакции тоже не ожидал. Если в «столице мира» Матисса разнесли в пух и прах, чего же ждать от Москвы, и, конечно, газетчики тут же вспомнят самоубийство Гриши, бракоразводный процесс Вани... Нет, этого и так достаточно, а тут еще Матисс. Короче, Щукин дрогнул и решил отказаться от панно.

В Париж Сергей Иванович приехал в прекрасном настроении. Вместе с Надеждой Конюс, ее сыном Адрианом и дочкой Наташей они чудесно провели лето на Лазурном Берегу в тихой Ментоне. Это был их первый совместный заграничный вояж; свои отношения пара пока старалась не афишировать. 1 октября, в день открытия Осеннего салона, Щукин, как обычно, отправился в Гран Пале, где и оказался свидетелем скандала. Совершенно потеряв голову, Сергей Иванович помчался в галерею к Бернхемам и попросил подыскать для него что–нибудь «монументальное» взамен (не хотел возвращаться в Москву с пустыми руками). Те предложили русскому клиенту грандиозное панно Пюви де Шаванна, и Щукин, еще вчера восхищавшийся Матиссом, готов был украсить свой особняк композицией «Музы вдохновительницы приветствуют Гения — посланника света» (чем картон Пюви де Шаванна хуже «Амура и Психеи» Мориса Дени?). «В Париже, когда я взял Пюви, я был слишком под влиянием моих юношеских воспоминаний, когда я так увлекался Пюви», — будет потом оправдываться Щукин перед Матиссом.

Полотно Пюви было огромным, и Бернхемы не придумали ничего лучшего, как попросить Матисса устроить просмотр в его мастерской. Художника это добило окончательно. Смерть отца (Матисс только что вернулся с похорон), «наезд» критиков и в довершение отказ Щукина от панно. Матисс оказался не готов к обрушившимся на него неприятностям чисто физически. Дочь художника Маргерит вспоминала, что у отца стали трястись руки и вновь началась мучившая его месяцами бессонница (в такие периоды ей приходилось часами читать отцу вслух, пока тот не засыпал). Сорокалетний Анри Матисс, часто терявший душевное равновесие, осенью 1910 года был на грани нервного срыва.

8 сентября, в день закрытия Салона, Щукин уехал из Парижа. В поезд он сел в подавленном состоянии. Мысль о «Танце» и «Музыке» преследовала его и не давала покоя. К всеобщей радости, история с покупкой панно, как и история с их заказом, имела счастливое завершение. 10 ноября Матисс получил от Щукина телеграмму, что тот все–таки решил от панно не отказываться и просит срочно отправить их в Москву «большой скоростью». На следующий день Сергей Иванович написал Матиссу письмо:

«Сударь, в дороге (два дня и две ночи) я много размышлял и устыдился своей слабости и недостатка смелости: нельзя уходить с поля боя, не попытавшись сражаться.

По этой причине я решил выставить Ваши панно. Будут кричать, смеяться, но, поскольку, по моему убеждению, Ваш путь верен, может быть, время сделается моим союзником и в конце концов я одержу победу».

«Требовалась смелость написать панно, но требовалась и отвага купить их», — скажет впоследствии Матисс, переживший осенью 1910 года столько волнений.

Наверное, это был самый смелый поступок Щукина–коллекционера. Разговоры о том, что он маньяк и безумный, что швыряет деньгами и позволяет «облапошивать» себя «парижским жуликам», его мало трогали. «Больше, нежели от этих внешних уколов, ему пришлось пострадать от собственных сомнений и разочарований. Каждая его покупка была своего рода подвигом, связанным с мучительными колебаниями по существу...

Щукин с какой–то аскетической методой... воспитывал себя на приобретениях и какой–то силой переламывал преграды, которые возникали между ним и миропониманием заинтересовавших его мастеров... Он окружил себя вещами, которые медленным и постоянным на него воздействием осветили ему настоящее положение современных художественных дел, научили его радоваться тому, что создало наше время истинно радующего.

Последним его подвигом является покупка двух декоративных панно Матисса, которые возмутили прошедшей осенью весь Париж... Этот подвиг доставил Щукину особенно много страданий... Теперь он уже и не раскаивается в своем дерзком шаге, но пуще прежнего косятся на него приятели и знатоки, и даже многие его обычные сторонники только разводят руками и недоумевают» (курсив мой. — Н. С.). Все–таки Александр Бенуа обладал несомненным талантом арт–критика — не случайно его «Художественными письмами», которые публиковала газета «Речь», зачитывалась в начале века молодежь. Рассказ А. Н. Бенуа о «щукинском подвиге» появился в «Речи» в феврале 1911 года. Матисс, писал Бенуа, пытается решить проблему «новой стенописи, новой декоративной живописи... живописи виртуозной и прекрасной, цельной, радующей и понимающей душу, воздействующей одним бегом и ритмом сплетающихся линий и одним звоном красок».

«Я был сегодня у Щукина... Нужно ли говорить, что при частом посещении лучшие вещи не проигрывают нисколько — напротив, на них хочется смотреть без конца — например, на "Завтрак" Клода Моне, на "Натюрморт" Сезанна, на вещи Гогена. Но что особенно поразило, увлекло и захватило нас, что было торжественным, полным заключительным аккордом — это новая фреска Матисса — "Хоровод", — написал сестре потрясенный увиденным молодой скульптор Борис Терновец. — Я был буквально опьянен ею: на синем фоне несется хоровод женщин... Если стоять в полутемной комнате рядом и слегка прищурить глаза — получается что–то фантастическое, сказочное, все оживает, движется, несется в диком неудержимом порыве. Это лучшее из того, что создано Матиссом, и, быть может, лучшее из того, что вообще дал пока XX век. Это не живопись (ибо здесь нет формы), не картина — это иной род декоративно–монументального искусства — в тысячу раз сильнейший и потрясающий».

Сергей Иванович поместил картины на лестнице, начало которой скрывалось под массивной аркой (все перекрытия старинного дома были сводчатыми). На площадку, где висел «Танец», можно было попасть, миновав первый марш. Сергей Иванович рассказывал потом, что своим «воздушным движением» «Танец» помогает «легче всходить по ступенькам» и как бы «возносит» его наверх. «Музыка», наоборот, как бы останавливала движение. Панно висели под углом друг к другу, и хорошо разглядеть их можно было, лишь стоя на площадке второго этажа. «Эффект неплохой. К несчастью, вечером, при электрическом освещении, синий сильно меняется. Он становится почти мрачным, почти черным, — сообщал Щукин Матиссу. Вечерами панно действительно больше напоминали гобелены или фрески.

«Я начинаю с удовольствием смотреть на ваше панно "Танец", что касается "Музыки", то это придет», — осторожно писал Щукин Матиссу. «С картиной жить надо, чтобы понять ее. Год надо жить по меньшей мере. У меня самого бывает: иного художника несколько лет не признаешь. Потом открываются глаза. Нужно вжиться. Очень часто картина с первого взгляда не нравится, отталкивает. Но проходит месяц, два — ее невольно вспоминаешь, смотришь еще и еще. И она раскрывается», — рассказывал Сергей Иванович корреспонденту газеты «Русское слово».

«Поймешь и полюбишь». Бенуа был прав: полюбить доставившие владельцу столько страданий «Танец» и «Музыку» было подвигом. Князь С. А. Щербатов, принадлежавший к числу откровенных противников «невыносимых по наглости вещей» Матисса, вспоминал, как Сергей Иванович жаловался, что, оставаясь наедине с картинами, ненавидит их, борется с собой, чуть не плачет, ругает себя, что купил, но с каждым днем чувствует, как они все больше и больше «одолевают» его. Такое с Щукиным случалось нередко. Впервые видя картину, он испытывал необъяснимое возбуждение: появление знакомого чувства нервной дрожи заставляло брать вещь не раздумывая. «Мы посмотрим на любой рисунок, картину и не можем сразу определить, но чувствуем — настораживаемся», — говорил Дмитрий Иванович о присущем братьям Щукиным коллекционерском «нюхе».

Только потом, оставшись с полотном один на один, Сергей Иванович начинал искать причину, заставившую сделать подобный выбор. Привыкать к картинам порой приходилось долго и трудно. Крайне редко это не удавалось вовсе. От панно Пюви де Шаванна, купленного в минуту душевной слабости, Щукин, кстати, отказался и сменял «Муз» на матиссовскую «Девушку с тюльпанами», потеряв на сделке с Бернхемами больше десяти тысяч франков.

«Матисс для меня выше, лучше и ближе всех... Ведь у него праздник, ликование красок...

— Пойдемте сюда! Пойдемте! — воскликнул Щукин и побежал куда–то через комнаты... Он распахнул дверь на внутреннюю лестницу и отступил в глубину полутемной комнаты... — Смотрите! Отсюда, из темноты смотрите!

Мы глядели на панно Матисса над лестницей. На ярко–зеленой земле, под ярко–синим небом кружились, сцепившись, обнаженные ярко–красные человеческие фигуры.

— Ну, смотрите! — вдохновенно говорил хозяин. — Какие краски! Лестница освещена этим панно. Правда ведь?»5

Зрелище матиссовских «Танца» и «Музыки» потрясало. Однажды увидев, забыть их было уже невозможно. «Внизу, в передней, был ливрейный швейцар, а поднявшись по лестнице на второй этаж, сразу же "ошарашивал" Анри Матисс. По тем временам это было столь необычно, что даже мы, люди искушенные, приходили в волнение. Так были смелы и необычны панно Матисса: круг скачущих красно–желтых юношей на красивом голубо–синем фоне. Ну, конечно, и формы этих голых тел далеки были от форм "академических"... Теперь это все стало как–то обычно и даже иногда скучновато, ну а тогда в богатой, морозной, красивой Москве с чудесными пятничными щукинскими обедами, с ливрейным швейцаром — Матисс такой контраст, как сильнейший перец действовал», — вспоминал в середине тридцатых С. А. Виноградов.

Едва панно появились в Москве, Щукина немедленно обвинили в том, что своими покупками он причиняет вред России и русской молодежи. Это, как ни странно, только укрепило его веру в Матисса. «Из–за вас надо мной понемногу издеваются». «Я надеюсь когда–нибудь победить, но надобно еще несколько лет борьбы». «Я полон веры в Вас и уверен в Вашей победе». «Я с удовольствием думаю о Ваших картинах и надеюсь иметь их много». И так в каждом письме. Сергей Иванович не только подбадривал художника письмами, но и поддерживал регулярными заказами. Двадцать лет назад Матисс оставил юридическую контору и начал рисовать, однако лишь с появлением русского заказчика перестал одалживаться у родственников и смог наконец на собственные гонорары содержать жену и троих детей. Стайны покупали в рассрочку и выплачивали деньги частями, Щукин платил сразу, часто — вперед. На щукинские деньги Матисс купил для своего семейства дом под Парижем с огромным садом («Матисс с чувством, средним между гордостью и досадой, называл его un petit Luxembourg») и большой студией–времянкой6. Имея такого идеального патрона, можно было думать только о творчестве, благо от бытовых проблем благодаря жене и дочери художник был избавлен полностью.

Не успев окончательно сжиться с «Танцем» и «Музыкой», неугомонный Щукин уже мечтал о новых картинах: «Я все время думаю о вашем "Море", я чувствую свежесть океана». Еще ему хотелось, чтобы Матисс написал для него триптих на аллегорическую тему (три возраста жизни, или три времени года). Все комнаты особняка уже были заняты, и для будущих картин хозяин подыскал небольшую, к тому же плохо освещенную комнату со сводчатым потолком. Самым разумным решением было посмотреть московский особняк своими глазами, на что Матисс с удовольствием согласился.

Примечания

1. Зная, что ему предстоит декорировать двухэтажный особняк, Матисс представлял себе внутреннее пространство, расположенное на трех уровнях. Этаж, считающийся в России первым, в Европе при счете опускается и имеет особое название. Отсюда и возникла путаница с этажами и маршами.

2. Немецкий коллекционер Карл Эрнст Остхауз, основатель Музея Фольванг в Эссене, с 1906 года становится одним из главных ценителей и собирателей искусства Матисса в Европе. В сентябре 1913 года он посетил галерею Щукина.

3. Конюсы были музыкальной семьей. Отец, Эдуард Константинович (1827—1902), француз по происхождению, был пианист–виртуоз, сыновья пошли по его стопам: Лев Эдуардович (1871 — 1944) был пианистом, композитором, профессором Московской консерватории, с 1920–го жил в Париже, где основал Русскую консерваторию, в 1935 году переехал в США; Георгий Эдуардович (1862—1933) был теоретиком и композитором, а Юлий Эдуардович (1869—1942) — скрипачом и композитором.

4. Дочь московского врача и коллекционера А. И. Трояновская поступила по рекомендации С. И. Щукина в Академию Матисса, в которой учились семь молодых русских художников.

5. Жилкин И. В Москве // Русское слово. 1911. 22 октября.

6. «Им там ужасно нравилось. Мадам Матисс с этакой милой беспечностью ездила туда каждый день на такси, чтобы оглядеться и нарезать цветов, а таксист должен был тем временем ждать ее у ворот. В те времена разве что миллионеры могли позволить, чтобы у них под дверью дежурило такси, и то крайне редко» (Гертруда Стайн. Автобиография Эллис Б. Токлас).

Предыдущая страница К оглавлению Следующая страница

 
 
Зима. Иней
А. С. Степанов Зима. Иней
Абрамцево
И. Е. Репин Абрамцево, 1880
Сиверко
И. С. Остроухов Сиверко, 1890
Видение отроку Варфоломею
М. В. Нестеров Видение отроку Варфоломею, 1890
Портрет архитектора А.В. Щусева
М. В. Нестеров Портрет архитектора А.В. Щусева, 1941
© 2024 «Товарищество передвижных художественных выставок»