Две встречи

Когда Брюллов был в зените славы, к нему явился однажды двадцатилетний офицер лейб-гвардии Финляндского полка, чтобы показать свои рисунки.

Брюллов участливо смотрел на молодого человека, коротко стриженного, темнолицего и худого.

Вид его выдавал несомненную бедность. Рисунки же, изображавшие полковых сотоварищей и уличные простонародные сценки, свидетельствовали о наблюдательности и правдивости. Такое сочетание не сулило особой удачи.

Офицерик рассказал Брюллову, что посещает вечерние рисовальные классы академии, что любит эрмитажных «малых голландцев», сатирические рисунки англичанина Хогарта и француза Гаварии и что хотел бы посвятить свою жизнь искусству.

— Что ж, продолжайте работать, друг мой, — сказал в ответ «великий Карл», — в рисунках ваших виден талант. Но службы военной все же не бросайте, вот вам мой совет. Каждому необходим верный кусок хлеба, не так ли?

Молодой человек последовал совету и долго еще тянул постылую военную лямку, но мечту свою не оставил.

Из рисовальных классов ему, как военному, удалось со временем перейти в класс батальной живописи вольноприходящим учеником. На счастье, старик профессор, к которому он попал, добродушный немец Зауэрвейд, дал ему волю: не очень замучивал «гипсами» и законами композиции, предоставляя молчаливому и упорному бедняку гвардионцу рисовать что вздумается.

И тот продолжал рисовать, что видел вокруг себя: однополчан в казарме или на бивуаке, купцов, чиновников, извозчиков, квартальных, петербургских щеголей и девиц. Называл он это — «учиться жизнью»...

Прошло без малого двенадцать лет. Офицер — его звали Павлом Андреевичем Федотовым — покинул все же военную службу и давно уже, учась по вечерам в академии, зарабатывал на скудное пропитание иллюстрациями и рисунками для «Сатирического листка». Но заветной мечтой его оставалась живопись.

П.А. Федотов. Свежий кавалер

И вот наконец он показал на осенней академической выставке первую свою картину.

Называлась она «Свежий кавалер» и представляла тупицу чиновника, хвастающего перед кухаркой намедни полученным первым орденом. Он стоит босой, с папильотками на голове, посреди неприбранной после ночной пирушки комнаты, у стола с объедками и опивками (видно, «вспрыскивал» награду с друзьями) и гордо тычет пальцем в орденский крестик, прицепленный к накинутому на плечи халату, в то время как кухарка, насмешливо улыбаясь, протягивает ему стоптанные сапоги.

В картине было множество метко наблюденных подробностей, она имела на выставке неожиданный успех. Нравилась она, как ни странно, и академическим профессорам, увидевшим в ней забавную бытовую сценку, написанную на «голландский манер».

Прослышал о необычайной картине и сам Брюллов.

Больной, измученный приступами сердечной слабости, он собирался в последнее свое путешествие. И перед самым отъездом велел принести картину на свою академическую квартиру. А затем пригласил к себе и ее автора.

Кто знает, что передумал «великий Карл», глядя на этот не слишком умело написанный холст, так разительно противоположный всему, что сам он, Брюллов, всей своей жизнью отстаивал в искусстве? Одно лишь несомненно: в забавной на первый взгляд сценке Брюллов разглядел нечто более значительное, чем видели в ней недалекие профессора.

Невежество, чванливая тупость мелкого чиновничества, грубость и пошлость будничного российского быта — не было ли все это действительной, правдивой изнанкой блеска и пышности высшего света? Не звучала ли сама поза «свежего кавалера», задрапированного, как в тогу, в свой грязный халат, убийственной насмешкой над «античными» позами героев академических картин, разоблачением их напыщенной лживости? И, наконец, не говорила ли эта сцена о той неприглядной и жестокой правде, на которую давно уже указывала русская литература и от которой так упорно отворачивалась русская живопись?

Как ни чужда была «великому Карлу» подобная «проза жизни», у него хватило ума и мужества сказать на этот раз Федотову: «Поздравляю вас, вы победили меня».

Услышать такое из уст Брюллова было для Федотова неожиданностью и великим счастьем.

Но то, что понял, уходя из жизни, Брюллов, не могли и не хотели понять другие — те, кто грелись в лучах его славы и полагали себя продолжателями его дела.

Опасения насчет «верного куска хлеба», высказанные когда-то Брюлловым бедняку офицеру, оказались более чем основательными. Бедность, несчастья и непризнание преследовали Федотова, и спустя всего лишь три года после второй встречи с «великим Карлом» он заболел душевным расстройством и умер в роковом для многих талантов возрасте — тридцати семи лет.

Картины же его, полные разящей иронии и печали о несовершенстве жизни, продолжали считаться пустяками, не стоящими серьезного внимания.

«Боги искусства», «Колизеи Фортунычи»¹, не имевшие за душой ничего, кроме выучки и окостенелых привычек, не желали видеть, что времена меняются и что нарождается новая сила, противостоять которой будет невозможно.

Примечания

1. Так называли ученики профессора академии Маркова, автора картин «Фортуна и нищие» и «Мученики в Колизее».