Валентин Александрович Серов Иван Иванович Шишкин Исаак Ильич Левитан Виктор Михайлович Васнецов Илья Ефимович Репин Алексей Кондратьевич Саврасов Василий Дмитриевич Поленов Василий Иванович Суриков Архип Иванович Куинджи Иван Николаевич Крамской Василий Григорьевич Перов Николай Николаевич Ге
 
Главная страница История ТПХВ Фотографии Книги Ссылки Статьи Художники:
Ге Н. Н.
Васнецов В. М.
Касаткин Н.А.
Крамской И. Н.
Куинджи А. И.
Левитан И. И.
Малютин С. В.
Мясоедов Г. Г.
Неврев Н. В.
Нестеров М. В.
Остроухов И. С.
Перов В. Г.
Петровичев П. И.
Поленов В. Д.
Похитонов И. П.
Прянишников И. М.
Репин И. Е.
Рябушкин А. П.
Савицкий К. А.
Саврасов А. К.
Серов В. А.
Степанов А. С.
Суриков В. И.
Туржанский Л. В.
Шишкин И. И.
Якоби В. И.
Ярошенко Н. А.

«Все в прошлом»

В 1889 году на выставке передвижников появилась картина «Все в прошлом» — ее можно увидеть и теперь в Третьяковской галерее, рядом с другими картинами художника Максимова.

Майский день. Обеднелая усадьба. Во дворе, под кустом буйно цветущей сирени, поставлено кресло. В нем — старуха, владелица дома, что виднеется в глубине, — белого, как сказочное видение, помещичьего дома с облупившимися колоннами и наглухо заколоченными окнами и дверьми.

Она сидит в старинном кружевном чепце и бархатной черной накидке, протянув ноги, откинув назад голову и прикрыв глаза. По ее изжелта-бледному лицу блуждает слабая старческая улыбка. Быть может, ей видится былое, быть может, слышатся тихие звуки полонеза или мазурки, молодые голоса, веселый смех... Быть может, она вспоминает первый поцелуй в аллее заглохшего теперь, задичалого сада? Все в прошлом — и у нее, и у дремлющей на земле собаки, и у старой няньки, доживающей рядом с барыней свой век в бревенчатом флигеле, где прежде была людская.

Картина полна грустной поэзии и трогательных подробностей, она чем-то напоминает «Бабушкин сад» Поленова. Но нет в ней той светлой ноты, той мудрой веры в обновление жизни, что прозвучала в поленовской картине. В сущности, и для самого художника, когда он писал эту сцену, все уже было в прошлом.

Жизнь Василия Максимовича Максимова стоит того, чтобы рассказать о ней хотя бы коротко. Он происходил из бедных крестьян. Был мальчиком отдан в монастырскую иконописную мастерскую. Стал послушником, готовился к постригу и, возможно, сделался бы одним из безвестных русских «богомазов»-монахов, если б не повстречал однажды в поле близ монастыря дочь местного помещика.

В.А. Максимов. Все в прошлом

Вася Максимов был плечист и по-русски красив; под черной скуфьей вились кольцами русые кудри. Он без памяти влюбился в «барышню», да и та, видно, не осталась равнодушна: приходила в условленный час то в поле, то в ближнюю рощу, пока не дознались родители. О том, как отнеслись они к дочерним встречам, говорить нечего. Максимов бежал из монастыря и, прощаясь, поклялся, что сделается «всамделишным» художником, вернется к любимой и тогда уж никто и ничто не сможет их разлучить.

Дорога теперь была перед ним одна: в Петербург. Он пробился в академию. Весну, лето и осень жил на Неве, на барке с сеном («прорыл там нору и устроился хорошо»). На щи с кашей зарабатывал, раскрашивая пряники в кондитерской («три копейки с дюжины»). На зиму снимал угол у добросердечной немки, бравшей недорого и кормившей в долг.

В академии Максимова, как он вспоминал, с самого начала «тянуло на русское».

«Душа переворачивалась, — рассказывал он, — как поставишь, бывало, рязанского мужичка и выкраиваешь из него Ахиллеса быстроногого».

Да что поделаешь! Приходилось «выкраивать»...

Г.Г. Мясоедов. Земство обедает

Тайком от профессоров он писал «картинки из русского быта». Одну из них увидел у него как-то приятель, студент университета, сын богатых родителей, и купил за семьдесят рублей. Правда, только тридцать дал деньгами, а в счет остального — сюртук, брюки, сорочку, ботинки и шляпу-цилиндр.

Когда академический швейцар увидел впервые Васю в этом наряде — глазам не поверил: «Максимыч, да ты ли это?» В сюртуке и цилиндре Максимов был и вправду похож на «всамделишного» художника. Вскоре он и стал им, «дописавшись до медалей», благополучно окончив академию, и, на счастье, как раз в то время, когда русская живопись повернулась лицом к действительности.

Он стал выставляться у передвижников. Его картины из крестьянской жизни имели успех. Некоторые из них вы можете увидеть теперь в Третьяковской галерее, в Ленинградском Русском музее.

Они отличаются таким знанием деревенской жизни, каким мало кто из товарищей Максимова располагал. В этих картинах нет «героев», нет главных и второстепенных действующих лиц. Их действительный герой — деревенский люд, нарисованный с искренней сыновней любовью. Здесь все до мелочей мило и близко художнику, все так и дышит русской стариной. Но ветер времени нес перемены в самые дальние и глухие углы. Многое, казавшееся неизменным и нерушимым, рушилось и разлеталось, как та патриархальная крестьянская семья, что изображена в картине Максимова «Семейный раздел».

Менялось многое и в искусстве, а Максимов не мог ни понять, ни принять душой наступающие перемены. Он стал отставать от своих товарищей, а преодолеть отставание не сумел. Новое, молодое казалось ему враждебным (скажем, живописные искания Куинджи). «Нашему брату, лапотнику, более делать нечего», — говорил он обиженно. А жизнь и искусство двигались тем временем вперед. Максимов стал уходить в сторону, запил и в конце концов погиб в безвестности.

* * *

Незавидной оказалась и судьба другого старейшего передвижника — Григория Григорьевича Мясоедова.

Как и Максимов, он прошел школу ученических нищенских лет с раскрашиванием пряников и обедами за шесть копеек в обжорке. Как и Максимов, он посвятил свою живопись крестьянской доле.

Он был умен, широко образован, вольнолюбив и резок в суждениях. Смолоду славился своей прямотой. Президента академии князя Владимира он чуть ли не в глаза называл жандармом, а членов совета — царскими лакеями. Он, как вы помните, и был одним из зачинателей Товарищества передвижных выставок и постоянным членом его правления.

Картины Мясоедова бывали добросовестно выписаны и всегда правдивы, но, как говорил Крамской, в них не хватало «живого нерва». В них недоставало той поэзии чувств, поэзии красок, без которых бытовая живопись остается всего лишь «рассказом в лицах», наглядным довеском литературы.

Г.Г. Мясоедов. Косцы

Особенности характера Мясоедова — его резкость, беспощадная прямота, упорство, — словом, все, что в молодые годы помогало двигаться к общей цели, к старости стало приобретать другую окраску.

Как и Максимов, Мясоедов не понимал и не хотел понять изменений в жизни и в искусстве, не хотел и не мог смириться с неизбежным движением искусства вперед, с появлением новых талантов, выражавшихся не на том языке, к какому он привык и какой считал единственно правильным. «Раньше меня и за живопись хвалили, — ворчал он, — а теперь каждый гимназист отчитывает: и черно, и скучно...»

Но что поделаешь, на выставках появлялись всё новые имена, в русское искусство входило солнце, входила сверкающая краска. Вслед за Серовым, Левитаном, Коровиным появились размашистый Архипов, светлый и тихий Нестеров: ярким вихрем ворвался Малявин, а Мясоедов не хотел понять и не принимал всего этого, считая живопись молодых «штукарством».

Дело в конце концов дошло до серьезных столкновений внутри товарищества. Однажды, когда общее собрание передвижников баллотировало новых членов — Сергея Малютина и Елену Поленову, — Мясоедов на правах «члена-основателя» отвел эти кандидатуры и возражал против них с таким тяжелым и необоснованным упорством, что понудил тем самым Серова. Архипова, Васнецова и Левитана уйти из товарищества.

Не помогли протесты Репина, Поленова и других членов совета. Мясоедов был непреклонен и довел спор до такого накала, что все, кроме него, заявили о выходе из совета товарищества.

Б.М. Кустодиев. Осень в провинции

Оставшись в единственном числе, Мясоедов поступил соответственно своему характеру: освирепел, решил оставить занятия живописью и уехал в Полтаву, где у него был собственный дом с большим садом.

Спустя несколько лет в Полтаву прибыла передвижная выставка товарищества — как обычно, в сопровождении уполномоченных для этого художников.

Друзья разыскали Мясоедова. Они нашли его в сплошь засыпанном яблоками запущенном доме. Он очень постарел, стал заговариваться и даже временами забывал свое имя. Но, увидев товарищей, вдруг воспрянул, ожил, забеспокоился, помчался в земское собрание хлопотать о помещении для выставки...

Посмотрев выставку, он переменился разительно. Вдруг решил вернуться в Петербург, задумал картину «Пушкин на вечере у Мицкевича»... Но время было упущено, мастерства и вовсе не стало, картина не удалась.

* * *

Современники рассказывали, что иногда по вечерам на Васильевском острове можно было увидеть высокую тощую фигуру Мясоедова, бредущего по тротуару. Шуба, болтавшаяся на нем, как на вешалке, странно оттопыривалась на животе: под ней висела привязанная ленточкой через шею скрипка-альт. Это значило, что старик идет на «квартетный вечер» к Маковскому.

Там по-прежнему играли Гайдна, Моцарта, Бетховена, Глинку. Нередко Мясоедов фальшивил в игре, звучало «си» вместо «си бемоль», квартет расстраивался, Маковский возмущенно стучал смычком, Дубовской укоризненно брал на фортепьяно верную ноту.

— Это вы все врете, и рояль ваш врет, — отмахивался в таких случаях Мясоедов.

Ему и тут казалось, что он один прав.

И все же его любили — за честность, за прямоту, за славное прошлое и даже за стариковскую ворчливость.

Наигравшись вдоволь, он вздыхал:

— Мажор меня не трогает, в большинстве пустота, живу лишь, когда слышу правдивый минор, отвечающий всей нашей жизни...

Б.М. Кустодиев. Ярмарка

Но в том-то и дело, что, как ни тяжело складывается порою жизнь, человеку свойственно отыскивать в ней светлые стороны. И эта неугасимая потребность людей утешаться, радоваться, любить прекрасное всегда находила и будет находить свое выражение в искусстве.

Рядом с грустной песней в народе всегда рождалась удалая. Рядом с гневными и скорбными строфами Пушкина, Лермонтова, Некрасова звучали их светлые гимны солнцу, разуму, красоте человека.

Так и в живописи. Рядом с обличительными, бичующими холстами, рядом с «Неравным браком», «Проводами покойника», «Привалом арестантов», «Крестным ходом в Курской губернии» и десятками других картин неизбежно должны были появиться поэтичные пейзажи Васильева, Поленова, Куинджи, Левитана. Должна была народиться свежая, будто летним дождем омытая живопись Валентина Серова; должны были появиться и такие влюбленные в жизнь художники, как другой ученик Репина, Кустодиев.

Глядя на картины этого замечательного русского живописца, трудно поверить, что их писал человек, долгие годы прикованный параличом к поставленному на колесики креслу, — столько в них жизнелюбия и доброго, озорного веселья.

Он писал пейзажи, портреты, сцены русского провинциального быта: воскресные чаепития, людные ярмарки, масленичные гулянья, купцов, купчих, приказчиков и мещан, — писал, как бы лукаво прищурясь, порою с необидной мудрой усмешкой и всегда с неистребимой любовью к людям, к миру яркому и прекрасному.

Вместе с его картинами, напоминающими то вятскую расписную игрушку, то народный лубок с его наивно-чистыми красками, в русскую живопись как бы ворвался веселый шум деревенского праздника, когда позабыты горести и невзгоды, когда свободно льются звуки гармони-трехрядки, а в хороводе мелькают яркие пятна праздничных платьев.

В такие минуты и небо синеет гуще, и солнце светит ярче, и люди делаются добрее.

 
 
Весна
А. К. Саврасов Весна, 1883
Садовник
И.П. Похитонов Садовник, 1900
Дерево бедных
И.П. Похитонов Дерево бедных
Знаток
М. В. Нестеров Знаток, 1884
На родине Аксакова
М. В. Нестеров На родине Аксакова, 1906
© 2024 «Товарищество передвижных художественных выставок»